Соловьев в новой папахе, в бурке, под которой угадывалось немало всякого оружия, легко спрыгнул с коня. Был он невысок, ловок, крепок; некрасивое лицо его притягивало напряжением мысли, внутренней настороженностью и в то же время улыбчивостью. Соловьев непрерывно, обаятельно, немного смущенно улыбался.
Спрыгнув с коня, Соловьев не знал, как поступить дальше. Его пригласили не на привычную пьянку, не на переговоры с водкой. Его позвали на обед. Человек тонкий, он мгновенно уловил разницу. Он понял: Заруднев желает с ним общаться по-людски. Такое приглашение он получал впервые. Правда, в свое время он звал к себе в гости другого командира, Аркашку Голикова, но встреча не состоялась. Встречаться тогда было рано.
И вот теперь пригласили его, Соловьева, чтобы обсудить условия сдачи в плен. В письме об этом ничего сказано не было, но он пока еще «император тайги», имеет голову на плечах и кое в чем разбирается. Сейчас важно было сохранить достоинство, не стать посмешищем. И во время разговора за столом не продешевить.
Потому, спрыгнув на землю и продолжая смущенно улыбаться, Соловьев ни на шаг не отошел от своего коня. Его люди сделали то же самое. Все ждали, как поступит Заруднев.
А Николай Ильич застыл возле ворот как бы в нерешительности. Да, эти люди, от которых даже на расстоянии пахло костром, сырой землянкой и немытым телом, прибыли по его приглашению. Пока их насчитывалось больше и они надеялись прорваться за рубеж, они были менее сговорчивы. Но у него, Заруднева, сегодня особая миссия. Поэтому он будет вежливым и гостеприимным хозяином, доведет до конца переговоры, разоружит по доброму согласию остатки «горно-партизанского отряда», уладит другие формальности. А там снова вернется к простым и ясным командирским обязанностям…
Николай Ильич Заруднев, кавалер ордена Красного Знамени, сослуживец Чапаева и Буденного, собрал в кулак всю свою волю, тоже обаятельно улыбнулся и громким голосом сказал:
— Иван Николаевич, я рад видеть у себя в гостях вас и ваших… ваших подчиненных. Прошу всех прямо к столу.
И, сделав навстречу Соловьеву несколько шагов, протянул руку.
Соловьев остолбенел. Даже когда он жил на воле, он никогда не слышал таких слов и тем более не думал, что враг когда-нибудь протянет ему руку. С чисто крестьянской подозрительностью он смотрел в лицо Заруднева, опасаясь: вдруг, если он ответит таким же самым жестом, Заруднев с лукавой улыбочкой свою ладонь уберет, чтобы сразу поставить его, «императора тайги», который остался без войска, на место?
Заруднев, прочитав по выражению лица Соловьева его мысли, сам коснулся подушечками пальцев неподвижной от напряжения, будто окаменевшей руки атамана.