Н опять прислушался к себе. Раздрай крепчал. Он уже наполнил грудь и пытался ее разорвать, а когда стало ясно, что ему это не удастся — надавил снизу на горло. Если доберется до головы — могу черт-те что натворить, — понял Н. Как и предыдущие мысли, эта мысль не получила продолжения, скукожилась и увяла, — но свое дело она успела сделать. Невидимое солнце за окном обещало освобождение. Н быстро встал, прошел в прихожую, надел пальто и вышел из квартиры. Мягко щелкнул за спиной замок.
В первый момент на улице не стало легче, но Н шел быстро, солнце обволакивало его, заплетая в мягкий золотистый кокон, и когда его тепло добралось до сердца — Н смог, наконец, свободно вздохнуть. Что-то открылось в груди, прямо напротив сердца, и оно выталкивало раздрай через это отверстие все еще слегка возбужденными, плотными толчками.
Он не думал, куда идет. Оказавшись рядом с вокзалом, он услышал объявление из громкоговорителя, что электричка отходит через пять минут — и как раз успел к отправлению. Людей в вагоне было мало, все больше тетки с городскими покупками. Некоторые здоровались друг с другом; очевидно, постоянный контингент. Когда Н проходил по вагону, они бесцеремонно разглядывали его и тут же за спиной начинали достаточно громко обсуждать. Н прошел в следующий вагон и сел на лавку справа от входа. И стал смотреть в окно, хотя смотреть было не на что: за окном раскисала серая весна, тучи опять задавили солнце и теперь опускались к земле, ища место, где бы можно было без помех ветра опорожнить запасы последнего мокрого снега.
Городок, в котором он сошел с электрички, не имел лица. Хотя имя носил древнее, знакомое с первых классов школы; чем-то он прославился в эпоху князей. Почерневшие от времени и весенней влаги, рубленые избы низко сидели в земле и казались нежилыми. Двухэтажные штукатуреные бараки еще повоенной постройки, стараясь не привлекать к себе внимания из-за своей стыдной нищеты, прятались за палисадниками чахлых от тесноты берез и осин. Но где-то вдалеке, в просветах, высились поставленные вразброс три высоченных заводских трубы, объясняя, откуда городок получает средства к существованию.
Из этого же источника должна была кормиться и коммунальная жизнь; и правда — центральная улица оказалась кирпичной, даже с уцелевшими особняками девятнадцатого века, а горсовет с фронтона был облицован карминным и серым керамогранитом, удачно имитировавшим мрамор.
Перед собором Н остановился. Глаза видели массивные, легко взлетающие ввысь стены и затейливо-ребристые, забывшие золото купола, — но сердце молчало. Ему нечем было чувствовать, нечем реагировать на гармонию таких замечательно простых и при том таких замечательно изысканных линий. Так ведь оно же пустое, подумал Н о сердце, только теперь заметив, что исчезла сила, которая выгнала его из дома. Еще в поезде она была в нем, еще в поезде его терзало желание что-то немедленно сделать, сломать, каким-то действием вырваться из жесткой теснины грудной клетки, закричать нехорошим голосом, — а сейчас это ушло, и сердце отдыхало в бездеятельной пустоте. Как же они живут здесь, подумал Н о людях, как же они живут здесь, если этот городишко так ловко высасывает их жизни, оставляя пустую оболочку? Он стал приглядываться к лицам, но не обнаружил в них пустоты. Значит, у них симбиоз, понял Н: городок высасывает их жизни, а взамен отдает… Что он мог отдать взамен? Покой? — вряд ли… Смысл? — кабы так, городок стал бы меккой всего мира… Значит — стабильность, иначе говоря — безголодное рабство?..