Он вспомнил, что за всю жизнь не прикоснулся ни к одному животному. Впрочем — нет: в детстве был случай, когда он попытался погладить соседскую кошку, да и то лишь потому, что так велела мать. Кошке не понравилась его холодная, робкая рука, она увернулась отвердевшим, протестующим телом, и одарила его таким уничижительным взглядом, который он помнил даже теперь.
Н посидел возле коровы, потом приласкал и теленка — это оказалось еще приятней. Он смотрел через распахнутые ворота во двор, где была весна, много солнца, щебет птиц, веселые детские голоса, и думал, что ничего ему больше не нужно. Вот только это — и больше ничего. Чтоб так было каждый день. Жить, просто жить…
К обеду возвратился с кордона лесничий. «Сегодня отдохни, осмотрись, — сказал он. — Если никуда не спешишь — может быть, поможешь мне? Работы по весне — невпроворот, а помощник запил. Тоска у него. Я сильно грузить не стану — мне нужен человек на подхвате…»
Где-то на третий день, оказавшись по случаю на чердаке, среди забытого всеми, доживающего свой век хлама, Н увидал свирель. Она была сильно повреждена, две трубочки вообще не издавали звука, но те, что были исправны, говорили почти человеческим голосом. Н не представлял, как ее починить, но взялся — и сделал это. Оказывается, голова тут была совсем не при чем, руки сами делали все, что положено, как будто только этим всю жизнь и занимались.
Правда, игра на свирели задалась не сразу. Н был не новичок в музыке, когда-то в детстве он несколько лет ходил в музыкальную школу, познавая игру на скрипке. Очевидно, несомненный талант, обеспечивающий точность, плюс детская непосредственность, позволяющая услышать именно то, что слышал автор, не замутняя чистоту мелодии собственными эмоциями, создавали неотразимый эффект: звуки попадали прямо в сердце. Его стали выставлять в концертах; слава надвигалась на него; в какой-то момент он даже смирился с такой судьбой. Но в десятом классе он вдруг открыл для себя биологию. Это было не увлечение — это была страсть. Она овладела им сразу и навсегда. Чтобы не огорчать учителей, он продолжал репетировать, и точность его игры не стала хуже. Но музыка в нем умерла. Теперь не он, а смычок извлекал из инструмента звуки, которые походили на мыльные шарики: внешне — красиво, но жизни — нуль. Обычная судьба вундеркинда, — говорили о нем. — Эти скороспелые таланты нельзя гнать, как скаковую лошадь; они должны развиваться естественно…
Он точно уловил момент, когда родители смирились с внезапным поворотом судьбы их сына, и оставил музыку навсегда. Уточним: свою музыку; потому что великая музыка всегда была с ним. Она задавала ритм его трудам и мыслям, и уж тем более она была хозяйкой в паузах. О своей скрипке он если и вспоминал, то не чаще, чем раз в году; а то и реже. Вспоминал так, как мы вспоминаем мимолетные эпизоды из детства: вдруг всплыло в памяти немой картинкой — и уже распадается, тает, уступая место энергичным заботам. Еще несколько мгновений — и исчезло совсем, улетело прочь по своей неведомой орбите, чтобы когда-то в урочный час снова ворваться угасающей вспышкой в плотные слои вашей атмосферы.