Он запрокинул голову, подставив лицо невидимой мороси, и смотрел, не закрывая глаз, в серую пелену. «Самый мерзкий цвет, — пробормотал он, — глазу не за что зацепиться. Как в морге. Да и не нужны глаза там, где ничего нет…»
Если бы Н мог говорить, а председателю, предположим, очень бы хотелось услышать его мнение, он бы сказал, возможно, такое: за этой пеленой прячется солнце (опять монада!), и уже хотя бы потому таким подтекстом эта пелена интересна. Еще б он мог сказать, что для художника эта серая пелена мерцает сотнями оттенков; но, скорее всего, говорить именно этого не стал бы: Н прибегал к интеллектуальным аргументам только по необходимости — когда именно их от него ждали. По счастью, сейчас председатель не ждал от него ничего, поэтому можно было даже не выдавливать из себя вежливую улыбку.
Впрочем, меланхолия председателя рассеялась быстро. Счастливая способность превращать все в игру сделала его память выборочной: едва негатив был пережит — память тут же от него избавлялась. Но уж если какая-то заноза оставалась в ней, то с единственным намерением — поквитаться. С ним легко дружить, подумал Н, и слава Богу, что никогда он не будет моим врагом. Вот уж чего себе я бы никогда не пожелал.
Председатель еще раз взглянул на часы, сказал «Пора», — выключил дизель и достал из кармана мобильник. Набирал номер почти не глядя: его мысли были где-то далеко, точнее — глубоко в его душе. Что он ищет?
— Привет, Полина! — по вспыхнувшим глазам председателя Н понял, что тот поймал кураж, и теперь ему не нужно думать о словах и мыслях — все само собою сладится. — Чай уже выпила?.. Дело доброе. Теперь слухай сюда. Включи селектор на все хаты. Предупреди народ, что я сейчас говорить буду. — Он заметил, что Н пошел в храм, и окликнул его. — Обожди. Я ж специально пришел, чтобы поработать рядом. Вместе пойдем.
Ему нужен был зритель. Оно и понятно: без зрителя — какой кураж…
Председатель минуту слушал, изредка поддакивая, но поскольку информация неведомой Полины явно стала перерождаться в банальный женский треп, вдруг оборвал ее:
— Ладно, ладно — об этом после поговорим. Ты мой канал вывела на селектор? Включай. — Он растер сапогом недокуренную сигарету, прокашлялся и подмигнул Н. Но уже в следующее мгновение его глаза стали пустыми: он весь сосредоточился на владевшем им чувстве. — Доброго ранку, панове добродии! Звертаюсь до вашей памяти и совести. Сперва о памяти. Деды нам завещали: сколько будет жить храм — столько будет жить и село. Шестьдесят лет храм был мертв — а мы разве жили? Теперь сам Господь зажег в храме жизнь, она пока едва тлеет, как Марийчина лампадка — а вы уже спешите ее затоптать… Или никто из вас не хочет жить по людски?… — Он сделал паузу, потому что сердце мешало ему говорить. Председатель закрыл глаза и терпеливо ждал, пока сердце успокоится. — Теперь о совести… Я понимаю, что от нашей злыденной жизни могло очерстветь любое сердце. Но вы же не крадете у соседа! — так почему же вы решили, что у Господа красть можно? Вы что же вообразили: если грех разделить на всех, то это уже и не грех вовсе?.. В этом мире уже нет ничего, что было бы ничьим. Все кому-нибудь да принадлежит. То добро, которое вы крадькома растаскивали этой ночью — от Господа, и направлено им целевым назначением: не на рынок, не в металлолом, не свинарники латать. На восстановление Храма!.. — Он перевел дыхание, погримасничал, разминая вдруг занемевшие губы, и хищно оскалился. — Думаю, все вы теперь у черного ангела на заметке. Что он с вас возьмет за те трубы, гвозди и доски — то его дела. Его не побоялись — ваша забота. Но как вы могли забыть обо мне?! — вот чего никак не возьму в толк. — По лицу председателя было видно, что он и в самом деле этому изумлен. — Так вот — беспамятных и страдающих временным потемнением ума предупреждаю: есть еще и мой счет. И горе тому, кто хоть один Господень гвоздик утаит… Короче: чтобы к полудню все было на месте.