— Начальник милиции вызывает.
Все! Упало сердце вниз. Все! Опустились руки. Все! Отхлынула кровь. Все! Потемнело в глазах.
Он глянул на узкие порожки, ведущие вверх. Где-то внутри заныла натянуто тонкая, умирающая струна. Наверно, это конец! Отгулялся!
Магомет старой клячей едва осиливает ступени.
Опять к кентам, к Скальпу в лапы. Магомет отчетливо видит его лицо, его подлую улыбку. А глаза Скальпа все смотрят на него неподвижно. Они, как две остановившиеся на время пули. Свой черед выжидают, удобный момент. У этой сволочи не было промахов, не было ошибок. У него внутри жило сердце кобры. Которое нельзя умолить, от какого нельзя откупиться. Холодной, расчетливой. Магомет в секунду выпрямился. Что? Умирать от страха на глазах' у суки! Нет, не будет такого! Никогда! И замиравшее минуту назад сердце вдруг встрепенулось, ожило. Рафит кинулся на Скальпа, ощерив обезображенный злобой рот. Туда, где стоял Скальп. Но что это? Нет Скальпа! Нет его! Привиделось. Лишь сердце загнанным конем дрожит. Да пальцы ногтями в ладони впились. Намертво. Пот холодными змейками по вискам стекает. Ползет за шиворот.
Рафит входит в кабинет к начальнику милиции. Тот что-то пишет, склонившись над столом. Вот он поднял голову.
— А! Рафаэлов! Проходите! Ну как вы тут у нас приживаетесь? Вижу неплохо! А?
— Жаловаться не на что. Уже приоделся. Вклад завел. — Понемножку оживаю. В себя прихожу.
— Вот видишь, а у меня для тебя печаль, Рафит. Ну ты же мужчина! Крепись! Все мы не вечны.
— Мать? Мама! Она?
Начальник милиции вздохнул:
— Она.
— Что с нею? — подскочил Рафит к столу. Искаженное лицо его тряслось.
— Умерла она.
Рафит зашатался. Перед глазами, как в колесе вертелся старенький дом, обнесенный дувалом, лицо матери в ранних морщинах, руки ее — маленькие, жесткие. Мать умела делать сказочной красоты ковры. Такие, что глянув на них — забываешь все невзгоды жизни. Были на них небо и солнце, цветы и птицы. Смех и радость. На счастье сыну делала она ковры. Мягкие, большие. Теплые, как ее руки. И хотела старушка, чтоб жизнь ее сына была красивее, чем узоры на коврах. Всю его дорогу ими устелила бы. Да проглядела, как свернул он с нее. Как попал и беду. И вплелись в ковры черные нити. Тучами, молниями, дождями загуляли они по коврам, как слезы матери.
Единственным сыном был для нее Рафит. Ее жизнью. Не стало его, не стало и жизни. Выпала из ослабевших рук черная нить. И оборванно.
В поданном письме ей он писал, что купил ей шелк на халат — голубой, как небо над ее домом. Но не дождалась она обновы. Умерла и старом, как горе, халате. Ушла от него, из жизни. Ушла из сказки, придуманной для сына. Ушла навсегда.