Андриан же Кокорин, все знали и видели, сам работал, как лошадь, и семью свою не нежил в безделье. То, что едва научившиеся говорить деревенские ребятишки дразнили друг друга при случае не «жадиной-говядиной», а «жадной кокорой» — в расчет не принималось. Ругань не грязь, на вороту не виснет. Свое прижимает Кокорин — не чужое. Да и сам Матвей Бередышин при стычке только криво ухмылялся, потрескивал и дымил своей трубкой, но слова худого про Кокорина не говорил. Он тоже знал, как умел работать Андриан.
Ранней весной после памятной сходки Бередышин заготовлял смолье для своего первого смолокурного сезона. Погода подгуляла: нудно сеялся с холодного низкого неба мокрый снег. Матвей Родионович, вырубая из заледенелой за зиму земли пни, быстро умаялся, а присев передохнуть, мигом промок и продрог и решил пойти домой. Сокращая дорогу, ломился прямиком по частому мокрому ольшанику. Услыхал в стороне стук топора — подвернул, вышел на опушку леса и стал, как вкопанный: «Эка их, едрёна промышленность!»
С широкого озера, еще покрытого черным истаявшим льдом, яростно хлестал злой ветер, выхватывая из дико метавшихся над самой землей туч комья липкого снега с водой, расшвыривал их во все стороны, похохатывал и завывал в голых прутьях прибрежных косматых верб. И под этим сумасшедшим небом, в этой немыслимой сумятице, на низкой луговине трудилась как ни в чем не бывало кокоринская семья. На той зимней сходке отвели-таки Кокорину новые урочища под пашню, и вот он уже готовил их под соху. Сам Андриан поблизости от Матвея рубил кусты и березки. Поматывая непокрытой головой — брызги летели, как с вымокшей собаки, — он глухо хекал, взмахивая острым топором — жгуче поблескивало лезвие. Левой рукой Кокорин не глядя швырял подрубленные с одного маху тонкие деревца назад за спину. Так и шел, не останавливаясь, оставляя за собой просеку в кустарнике. За ним еле успевали оттаскивать прутья и березки в костер две его дочери — погодки, четырнадцати и пятнадцати лет, промокшие до костей. Дождь поливал кучу хвороста, ветер волочил по болоту жиденький белый дым. У самого костра, вытирая рукавицами слезы, возился восьмилетний Петька, подсовывая под низ кучи сосновые сухие поленья, принесенные, видимо, из дому. Еще дальше у самого озера, жена Кокорина и старший сын Павел лопатами секли дерн, выдирали белые плети корней. Уже порядочная полоска глинистой земли молочно пузырилась под дождем. И ни единого слова — только вой ветра, хеканье Андриана, сочное чмоканье топора, чавканье глины под сапогами Пашки.