Какой-то хриплоголосый, видимо, уже пожилой человек рассказывал:
— …Оно бы и мой сын в живых был, если бы его не послали за «языком» прямо в траншеи русских. Там, говорят, и остался… Уже две недели будет. Старуху в постель свалило. Надо бы проведать да приглядеть за ней.
— Слышали мы это уже, Хейккинен. Брось ты к черту эту чепуху. Да, кроме того, скоро ты будешь у своей старухи. Может, уже послезавтра заберешься к ней под крылышко. Глядишь, и новых сыновей…
— Неужели, дьявол возьми, не можешь ты держать за зубами свой грязный язык, кривоногий ты черт!
Разразился общий хохот.
— Да, неплохое бы колесо вышло из твоих ходуль, Коккола. Тебе надо было идти в кавалерию.
— Не лучше и у других эти шагалы, — выделился еще один голос. — Хотя бы поприличнее шмотки дали. Вот и у меня в Котка есть невеста, да как к ней в таком рубище явишься? Я позавчера попросил у нашего лейта[10] чего-нибудь покультурнее, так он чуть не поставил меня под ружье.
Хриплоголосый Хейккинен снова включился в разговор молодых.
— Ну, и ума же, у тебя, парень! Додумался выклянчивать выходной костюм. Ха-ха! Подумал бы лучше о том, как в целости и сохранности доставить к зазнобе свой котелок с мозгами. До Котка не близкий путь. Не забыл, поди, что на прошлой неделе на той самой дороге произошло? Так что черт знает, из какого куста прогремит выстрел.
— А ты, Хейккинен, как я погляжу, не из храброго десятка, того и гляди штаны перепачкаешь, наверное, и сынок твой не лучше был, раз он…
— Ну, теперь-то ты заткнешься, мать твою!..
— Но, но, это уже лишнее…
Поднялась невообразимая буча, посыпались отборные проклятия. Кажется, кто-то сиганул из сарая, так как Хейккинен пожалел, что не успел кому-то кишки выпустить.
Эта перепалка принесла нам облегчение. Когда она как следует разгорелась, мы смогли устроиться поудобнее, глотнуть чаю из фляги и погрызть сухаря. Разговоров у солдат хватало, они говорили и такое, за что офицеры не погладили бы по головке.
Вторая ночь была почище прежней. Поужинав, пришельцы по-прежнему не помышляли никуда уходить. Наоборот, они начали присматривать себе местечко на ночь на том же месте, где сидели и мы. Один за другим они стали зарываться в сено, и только дежурный остался у костра.
В этой свалке у нас были свои преимущества и свои страхи. Никто уже не мог сказать, кто где шуршит сеном. Один из солдат залез прямо под бок к моему приятелю, но Вилле отругал его на чистейшем финском языке:
— Куда ты на человека прешь, где у тебя, перкеле, глаза?
Тот ответил в той же манере, но все же отодвинулся немножко в сторону.