— А тайну чужой кончины ты тоже открыть не можешь? — спросил он.
— И не могу, и не должна! Но ты о ком хотел спросить? О себе?
— Да, конечно! В тайны чужой жизни я проникать не стану.
— Прямой ответ я тебе дать не могу. Я могу сказать тебе только, что могучий дуб упадет, а нежный, гибкий тростник останется, и переживет могучий дуб, и плакать будет о нем горько, и не утешится до последнего своего часа. Не признает глупый, слепой народ всего великого значения мягкого и нежного тростника! Не разглядит он луча солнечного на русском престоле, отвернется от кроткого света и его ясного, скромного мерцания не признает. Дуб же упадет своей могучей волей, своим человеческим произволом, часа воли Божьей не дождавшись. И случится это тогда, когда светлым сиянием заблещет святой крест на новом, великом, победном храме.
Цыганка говорила громко, вдохновенно, ее речь звучала великой, святой истиной, в ней слышалась могучая, почти нечеловеческая сила.
Государь внимал ей в упорном, ненарушимом молчании. Наконец он спросил:
— Когда и как я могу ответить тебе на твою просьбу?
— А сейчас разве ты ответить мне не можешь?
— Нет! Мне надо будет сообразить все то, что я от тебя сегодня слышал, и все, что тебе предстоит исполнить! Я не хочу и не могу вызвать никаких праздных толков. Думать могут все, кто что хочет, и догадываться могут, но… своим словом и своими действиями я не могу и не должен возбуждать никаких праздных толков!
— А ты, государь, называешь святую истину «праздными толками»?
— Да! Когда она становится вразрез с моими предначертаниями! — ответил государь тем властным голосом, который много лет после его кончины еще слышался его современникам. Сказав это, император встал и, направляясь к двери, остановился, чтобы ласково сказать: — А я тебе еще спасибо не сказал за мое маленькое гнездышко, устроенное тобою!
Гадалка подняла руку, как бы желая прекратить этот разговор.
— Сегодня об этом простом, греховном и житейском я говорить не могу! — сказала она. — Я исполнила то, что могла исполнить там, где возможно было мое личное вмешательство! Ни предотвратить, ни остановить ничего я не могла. Я согласилась устроить тебе то, что ты называешь своим «гнездышком», только потому, что тут, в этом теплом «гнездышке», маленькой птичке будет и теплее, и безобиднее, чем где бы то ни было.
— Обидеть ее никто не может, — возразил государь. — Я этого не дозволю!
— Не все доходит до тебя, государь! Много есть такого, что ты и мог бы, и, быть может, хотел бы исправить, да не знаешь ты, что именно исправлять надо! Власть царя земного ограничена, от него все скрыто, все в тайне сохранено!.. Но раз ты заговорил о маленькой обиженной птичке…