I
Державный «соломенный вдовец»
Польский мятеж был усмирен. Призрачная власть неугомонного польского царства исчезла с европейского горизонта, и император Николай I успокоился. Он успокоился как властолюбивый монарх, гордый повелитель миллионов подданных, но не успокоился и не мог простить как человек. Он возненавидел Польшу всею силою своей души, всем порывом своей гордой и страстной натуры.
Эту ненависть бессильны были победить и рассуждения глубокого ума, и беспристрастная оценка современной истории, и даже нежные и заботливые увещевания его доброго гения, императрицы Александры Федоровны, которую Николай I боготворил и слово которой было для него законом. Увы, здесь и она оказалась бессильной.
Ненависть Николая Павловича к Польше была сознательная, глубокая и притом вполне оправдываемая. Он ненавидел Польшу и поляков так, как они сами ненавидели его.
Он не останавливался в своих карах, как и они, его подневольные вассалы, не остановились бы перед его личной гибелью, если бы она на одну минуту оказалась в их власти.
Государь был не только разгневан польским мятежом и оскорблен им. Против него никогда еще никто не осмеливался открыто восставать; поляки первые подняли против него свои непокорные, гордые головы.
И Николай Павлович воздал полякам должное за это.
Мятеж потух; затихли звон оружия и пушечная пальба, перестала литься кровь, но злоба и месть еще жили во властной душе государя, жили тем сильнее, что им почти не было исхода. Император не говорил о Польше почти ни с кем, никому не доверял своих личных мыслей и впечатлений и только в беседах с кроткой и любящей супругой порою еще высказывал те чувства, которые мучительно жили в его душе.
Императрицу он любил пламенно, всеми силами своей могучей души; но он был человек, и притом сравнительно молодой, во всей силе могучей жизни и страсти, а потому наряду с чувством любви к подруге жизни в нем вспыхивали порой и порывы бурной страсти к женщине.
А между тем со времени рождения последней дочери все доктора, пользовавшие императрицу, единогласно осудили ее на полное безбрачие.
Хрупкий организм государыни, потрясенный в день мятежа на Сенатской площади 1825 года, когда ее супруг на ее глазах передал своего маленького наследника под защиту верного престолу гвардейского полка, не мог уже быть вполне восстановлен. В первую минуту у Александры Федоровны от сильного испуга задрожала голова, и этот нервный жест, ранний признак старости, остался до конца ее дней. Она, грациозная, гибкая, всегда жизнерадостная, выходила в дни придворных балов в сказочных по роскоши туалетах, с улыбкой счастья на красивом лице и с красиво причесанной, убранной цветами, но трясущейся головкой.
