— Отпустили бы вы меня, — попросил Никита, — мне еще репетировать надо.
— Отпущу, — кивнул Шуллер, — если немедленно скажешь, по какому такому поводу и куда ты ночью гонял Бурого!
— Не было ничего. В поле я его выводил, потом через лес — и вниз, к реке.
— Значит, правды говорить не хочешь? Будь по-твоему — выпори-ка, Гриша, его хорошенько. Лупи, до тех пор, пока не скажет, где его носило.
Григорий с извинением занес свой кулачище над Никитой, как вдруг в конюшню зашла Полина — тоже актриса из крепостного корфовского театра.
— За что парня мучаете, изверги? — всплеснула она руками. — Может, и не виноватый он? Может, ему и правда скрывать нечего? Мне сердце подсказывает.
— Сердце, говоришь? Ладно, — ухмыльнулся управляющий и, подойдя к Полине, схватил ее за руку, потом взятой с гвоздя веревкой несильно перевязал ей запястья и велел:
— Тогда вы вместе здесь и посидите по-сердечному. А мы пока подумаем, как с вами дальше быть.
Модестович кивнул недоумевающему Григорию — мол, давай, выйдем пока. Григорий ничего не понял и попытался что-то спросить, да управляющий ему так на ногу наступил, что даже этот неповоротливый и малочувствительный гигант вздрогнул и заковылял к выходу. Выйдя за дверь, Шуллер дал знак Григорию, чтобы стоял тут же и молча слушал, что там в конюшне происходит.
— Как же ты, Никитушка, попался? — доносился до них сладкий голос Полины. — Дай-ка я к тебе поближе сяду, рану твою поцелую — такое лицо красивое разукрасили! Где же ты был, соколик мой, всю ночь пропадал? Какие у тебя мягкие волосы… И руки сильные… Хочешь, я буду, весь день целовать тебя и всю ночь? Ты только скажи мне… Скажи, где ты был?
— А ты поцелуй меня еще раз да покрепче. И я тебе скажу, — голос Никиты звучал глухо и даже, показалось, грозно.
— Так? Хорошо?
— Да. А ехал я через поле и думал о тебе… Какая же ты подлая дрянь!
— Ах ты, лошадник несчастный! — взвизгнула Полина. — Надеюсь, Карл Модестович своей плеткой живого места на тебе не оставит!
Управляющий рванулся в конюшню и на пороге столкнулся с Полиной, со злостью стаскивающей веревки с рук.
— За содействие благодарен, да только результат — никакой.
— Для тебя никакой, а я знаю: к Аньке он в Петербург ездил, к любимой потаскухе старого барона! С ума он сходит по этой гадине! Влюблен он в нее!
— Уверена? — с подозрением спросил Шуллер. — Он же ничего не сказал.
— А мне и говорить не надо! — кипятилась Полина. — Если бы кого другого дело касалось — мигом язык развязался бы, лишь бы его актерское личико не попортили. А за эту он на эшафот пойдет — выгораживать будет!