На ее глазах Санников неспешно и весьма артистично принялся читать по памяти свой пропавший дневник, и Анна в который раз отметила, как хорош слог его письма, как выразительны даваемые им описания, как точны сделанные даже мимоходом наблюдения и как безысходно прекрасное чувство, испытываемое им к загадочной душе княжны Долгорукой. Лицо Павла Васильевича, умиротворенное и словно озаренное наконец-то достигнутой ясностью в казалось бы навсегда утерянных воспоминаниях, поражало открытостью — его взор не был ничем замутнен, и во всем его облике уже не чувствовалось прежней тревоги и сожаления о потерянном дневнике и чувствах.
Санников словно освободился от давления обстоятельств и груза обиды, горечи и сердечной боли; он как будто заново переживал дни путешествия с Соней и ее возлюбленным, не ощущая при этом ничего, кроме радости созерцания красоты окружавшей его природы и примет незатейливой любовной игры, которая велась между княжной и Ван Хельсингом на уровне слов, интонаций и полунамеков. Ван Вирт уже, кажется, и не спрашивал Санникова ни о чем — тот говорил сам, говорил, говорил…
«Господин „аптекарь“ все время не без доброй иронии именует княжну ее сиятельством, окружая всеми знаками внимания, каковые положены при обращении к особе самого высокого ранга. Его предупредительность внешне кажется насмешливой, но за нею кроется очаровательная юношеская бравада, когда, уже сдавшись внутренне без боя, молодой человек пытается сохранить видимость неприступной обороны, а гуманный победитель иного пола не торопится с требованием признания своего торжества, ибо тот, кто должен сделать его, — не враг, а страстный и восторженный обожатель…
Я всегда мечтал о проявлении со стороны Софьи Петровны именно таких чувств — непреходящего трепета, в котором читалось бы столь волнующее воображение влюбленного ожидания, не важно чего — случайного и задуманного прикосновения, стороннего или намеренного взгляда; волнения, переходящего в едва уловимую вибрацию в тоне голоса, неожиданно для самого себя приобретающего столь всеобъемлющую палитру интонационных оттенков и красок, что невольно проникаешься изумлением к собственному, лишь недавно под воздействием обстоятельств благоприобретенному художественному дару. Мне хотелось видеть обращенным к себе ее очарованный взор, в котором любовь незаметно превращала в притворство казалось бы явное негодование, а силуэт откровенного призыва умело драпировала в складках торжественной тоги Фемиды или непорочной жрицы, посвященной какой-нибудь из древних богинь. И вот я вижу все это и понимаю, что желанные чувства подарены Софьей Петровной не мне. Но, однако, странное дело — я не испытываю ни ревности, ни зависти к своему счастливому сопернику, ибо не могу считать господина Ван Хельсинга таковым — как нельзя Луне сердиться на Солнце за то, что его свет сильнее, потому как ночное светило — лишь слабое отражение настоящего небесного огня…