Империя степей. Аттила, Чингиз-хан, Тамерлан (Груссе) - страница 173

С монголом надо ассоциировать монгольскую лошадь. Впрочем, они близки друг другу, это дети одной степи, взращенные на одной и той же земле, в одинаковых климатических условиях, привыкшие к одним и тем же упражнениям: монгол, он маленький, коренастый, с крепкими костями, широкоплечий, необычайно выносливый. Его лошадь, тоже маленькая и коренастая, неприглядная, «с крепкой шеей, толстоватыми ногами, густой шерстью, но в том, что касается ее пыла, прочности, выносливости, невозмутимости, твердой поступи, она просто великолепна». [520]

Несомненно, что на заре истории, этот скакун северных кочевников обеспечил превосходство «укротителям индоевропейских лошадей». Ну а в конце античного периода, он уже нёс гуннов к завоеванию Китая и Римской империи. И вот, в середине средних веков, вся эта степная кавалерия вновь рвется к золотым дворцам Пекина, Тауриса и Киева.

О монгольской тактике было много написано. Ее сравнивали с тактикой Фридриха II или Наполеона. Кахун рассматривал ее как результат из ряда вон выходящих гениальных замыслов, возникших однажды на каком-то сверхъестественном военном совете. На самом же деле, монгольская тактика – это усовершенствованная старая тактика Хун-ну и Тукю, извечная тактика кочевников, привыкших к регулярным набегам на приграничные участки полей, засеянных культурами, а также к большим охотничьим облавам в степи. «Днем, говорит Чингиз-хан в соответствии с традицией, надо быть бдительным, как старый волк, ночью, зорким как ворон. В бою, кидаться как сокол на свою жертву». Терпеливая засада в ожидании оленьих стад научила кочевников посылать вперед своих сил линию бесшумных и незаметных разведчиков, миссия которых заключалась в том, чтобы наблюдать, но ни в коем случае не попадаться на глаза дичи или врагу. Использование на охоте сети загонщиков научило их практике охвата фланга (ту-лугма), позволившей им охватывать вражескую армию с двух флангов, как охватывают стадо убегающих в прерии диких животных.

Благодаря своей подвижной кавалерии, кочевники производят впечатление неожиданности и повсеместности, которое, еще до всяких действий, приводит уже противника в замешательство. Если у того еще есть силы и он продолжает стойко держаться, то монгольские эскадроны не настаивают, они распыляются, исчезая, наподобие всем степным расхитителям, рискуя вернуться, как только китайский копейщик, хорезмский мамелюк или венгерский всадник ослабят свою бдительность. Если противник совершит ошибку и начнет преследовать монгольскую кавалерию в ее ложном отступлении, то горе ему: он заблудится, отдалится от своих основных сил, окажется на неведомой опасной территории, попадет в ловушку, где и будет окружен и повален как скот. Легкая монгольская кавалерия помещалась в авангарде и на флангах, и она должна была привести врага в смятение потоком своих стрел, которые страшно опустошали его ряды. Монгол, как когда-то Гунн – это лучник-всадник. Он рожден на лошади и с детства стреляет из лука. Его стреле без промаха удаются выстрелы, поражающие человека на 200, на 400 метров. К своей неуловимой подвижности он добавляет это тактическое превосходство, уникальное для того времени. Уверенные в своем преимуществе, его авангарды часто сменяли друг друга эшелонами, скрывавшимися из вида после каждого «залпа», и только после того, как враг, заманенный довольно далеко, был достаточно деморализован этой стрельбой на расстоянии. Тяжелая монгольская кавалерия, помещенная в центре, стремительно атаковала с саблями, обращая неприятеля в бегство и рубя все подряд. Во всех этих операциях, Монголы превосходно играли на чувстве страха, который внушала их жуткая наружность и смрадный запах, исходивший от них. Появлялись они внезапно, развертывались, заслоняли горизонт, удивительно тихо подкрадывались мелкой рысью, маневрируя без единого крика, только по знакам знаменосцев. Как вдруг, по сигналу атаки, вся эта кавалерия устремлялась вперед с адскими криками.