От Гарри пахло какой‑то горячей, сонной нежностью, солью, медью крови и потом — не тяжелым, но свежим, только что проступившим на лихорадочно горящей коже.
Луна запрокинула голову, чувствуя, как он ласкает ее изнутри, как возбужденная плоть щекочет, раззадоривает, и хочется впустить его еще глубже, в самые затаенные уголки. Чистое наслаждение — принадлежать ему, растворяясь в его объятиях, под его губами и ладонями; пить его ласки, точно прозрачную, студеную воду в полуденную жару, шептать его имя в бреду… Гарри… Гарри — золотыми чернилами на потолке, откровением на исповеди, занозой в сердце и глубинной, затаенной болью в душе. Ее сердце заколотилось в унисон с кровью в его венах — безумно, загнано; ее счастье прикоснулось к ней самыми кончиками пальцев, горячо дыша в ее спутанные светлые волосы, облепившие влажные от пота плечи, и проникло сквозь все запреты и барьеры глубоко–глубоко.
— Гарри, — безудержный шепот, — Гарри… Гарри…
Его стон ответом нарушил зыбкую тишину, за ним еще один — громче, откровеннее. Ладони судорожно обхватили ее лицо, стирая большими пальцами капельки слез, губы накрыли ее рот — мягкие, теплые и влажные губы, невинные, любопытные, волшебные… и она потерялась… растворилась во взрывной волне наслаждения, чувствуя, как по его телу проходит сладостная судорога.
Потом они долго лежали в тишине, переплетая пальцы рук, прислушиваясь к отголоскам удовольствия в телах и в душе. Необыкновенное ощущение покоя и уюта окутало их. Под одеялом было тепло, а на простыни остывали мокрые пятна, но не хотелось размыкать объятий, тянуться за палочкой, чтобы навести порядок. Минуты капали в ночь, и Луна ловила их, невольно отсчитывала, отмеряла время, пролегающее между случившейся близостью и настоящим, ожидая… чего‑то… Его раскаяния? Сожаления? Первых слов? Пытаясь отвлечься, вспомнила, что оба забыли запереть дверь чарами и сейчас, по сути, были беззащитны. Почему‑то это не казалось существенным. На фоне неизбежного разговора, которого она ждала с нехорошим предчувствием, и от которого сердце пропускало удары, а в животе холодело что‑то твердое и колючее, забытые чары утратили важность. Ей все еще было тепло, даже жарко, а Гарри по–прежнему обнимал ее, гладл пальцами ее ладони. Но над ней уже довлело чувство, будто она что‑то украла, и так тяжело, так муторно стало на душе…
И когда Гарри начал говорить, когда первые слова неуверенно упали в темноту, она была уже готова, она напряглась… А он рассказал ей. Все. О детстве. О школьных годах. О родственниках. О ненависти. О тяжести пророчества. О чудовищной боли утраты. О родителях и крестном, о Снейпе, о предательстве Дамблдора, о смерти в глазах Седрика Диггори, об отвращении к Хвосту и скорби о Люпине, о смеющейся Гермионе и досаде на Рона. О том, что не знает, как жить дальше. О кошмарах. О первом разе, о собственном позоре и унижении перед Джинни. Об одиночестве и злости, о тех, кого не сумел спасти, о том, что для него добро и зло, о наслаждении полетом и первом поцелуе с Чжоу. О ней самой, о Луне. О том, что у нее удивительные глаза и просто… просто… Слова рвались наружу безудержным потоком, выплескиваясь в ночь, затопляя комнату от края до края, выливаясь сквозь прозрачные витражи в дождливую, ветреную сырость улицы. Луна не задавала вопросов. Ответ на один, самый главный вопрос, был ею уже получен, и она просто принимала его слова, чувствуя, как вместе с ними ее пропитывает и его боль, и отчаяние, и страхи, и тоска. Ей казалось, он говорил часами, и эти часы — самые счастливые в ее жизни. Если бы они могли не кончаться никогда… Если бы она могла стать для него вечной отдушиной, его персональным спасением… Если бы…