Ну, как? Обо мне напомнил? Да чего ты молчишь, Вася?
Идем. Все расскажу. Костя, ты пойди покури.
Они сели на траву. Вася вытащил папиросу, закурил. Яша проследил за колечком дыма, поднимавшимся над головой, и спросил:
Ну?
Война! — сказал Нечмирев.
Яков взглянул на друга:
Что — война?
А то, что людей убивают, вот что! — зло ответил Нечмирев. — Каждый день тысячи человек, наверно, гибнут. Да ты не дергай меня, миллион чертей! Нельзя тебе об этом сразу говорить, понимаешь? Лучше бы мне это горе, чем тебе, Яша. У меня душа вроде крепче…
Говори! Говори, что случилось! Абрам?..
Вася наклонил голову:
Абрам… Вот газета… Читай…
Яша долго смотрел на портрет, словно разговаривал с братом. Черная траурная рамка росла, росла, превращалась в черный гроб, обитый крепом. Абрам… Яша начал читать статью. Губы у него дергались, но глаза были сухие.
Ты бы всплакнул, Яша, — попросил Василий. — Говорят, от этого и мужчинам легче.
Тот молчал. Слышал ли он что-нибудь? За спиной неожиданно раздалась пулеметная очередь — техник опробовал оружие, но Яков даже не оглянулся. Дочитав статью, он теперь снова смотрел на портрет брата в черной траурной рамке. Нет Абрама — и будто вынули из тела душу. Стало пусто и холодно.
Мы им, гадам, за Абрама!.. — Нечмирев сжал кулак.
Яков молчал…
2
Двадцать три часа пять минут. Осталось всего четверть часа, а этот тип все бродит у старого мола, будто здесь приморский бульвар. Пройдет вперед, вернется, и все поглядывает на «Пристань Глухарь». Что ему нужно? Он не может в темноте видеть Игната, притаившегося у борта баржи, но Игнату хорошо виден его силуэт: чуть согнутая фигура с палкой в руке, шляпа с широкими полями, на плечах венцерада, хотя дождь давно перестал.
Тусклые звезды смотрят вниз, на баржу, на Игната и на этого типа в шляпе. Луны нет; море плещется у пристани, темное, неприветливое. В порту — ни одного огонька; город тоже утонул во мраке. Из кормового отсека, как из преисподней, доносятся чуть слышные звуки гитары и приглушенный голос: «Ах, когда солнышко пригреет, я усну глубоким сном…» Поет молдаванин Кирилл, у которого гитлеровцы изнасиловали тринадцатилетнюю сестренку. Кирилл — славный парень, но с ним не поговоришь. Он молчит день и ночь, смотрит на всех зверем, и только с гитарой говорит ласково, задушевно… Двадцать три часа тринадцать минут. Игнату кажется, что он уже слышит нарастающий гул моторов. Летят? Что ж, он все равно даст сигнал, хотя тип с накинутой на плечи венцерадой и увидит свет фонарика. Нет, это толькопомерещилось… Самолетов еще нет. Осталось семь минут… Если бы вышел Кирилл! Он помог бы избавиться от человека в венцераде. «Ах, расскажи, расскажи, бродяга…»— поет Кирилл. Лойла, его сестренка, живет теперь с ним на барже. У нее большие черные глаза, в которых после той страшной ночи боль и испуг. Когда Кирилл уходит на работу в порт, Лойла забивается под нары в кучу тряпья и лежит там целый день, затаившись, как мышонок. С каждым часом она все больше и больше худеет, бледнеет, и кажется: жизнь остается только в ее больших печальных глазах. Маленькая Лойла… Суровый, угрюмый Кирилл берет иногда ее на руки, прижимает к своей широкой труди и говорит: «Лойла, песенка моя, что же ты таешь, как свечка? Вот кончится война, увезу тебя в горы. Там поправишься…»