К вечеру Каппель стал задыхаться. Разметанное по овчине тело его то сжималось в судорожный комок, то безвольно опадало в полном изнеможении. Хрип в его провальных губах смешивался с едва членораздельным бредом, в пестрой мозаике которого постепенно стирался какой-либо смысл:
— В правый угол… Вера… Где? Кавалергард… Тише… Не нужно… Ее…
Но явь еще не отпустила его окончательно. Она клокотала в нем, вымывая из него последние остатки жизни, но в конце концов, как бы сжалившись над ним, вернула ему на прощанье память:
— Хорошо, что вы здесь, полковник… Кажется, легче… Неужто пронесло?.. Почему так темно, полковник?.. Нельзя ли зажечь лампу?
Глядя, как мертвенно разглаживается его воспаленное лицо, Удальцов, волнуясь, заторопился:
— Вы еще совсем слабы, Ваше Высокопревосходительство, — спазмы в горле перебивали ему дыхание. — Вам надо лежать и лежать. — И уже с некоторой опаской: — Необходимо подписать приказ о временной передаче командования, Ваше высокопревосходительство.
Тот, к удивлению Удальцова, не выразил ни малейшего недовольстсва или протеста:
— Давайте, — с усилием дернулся он к протянутой ему бумаге. — Только сумею ли, рук совсем не чувствую, онемели…
Удальцову с трудом удалось втиснуть в холодеющие пальцы Каппеля случайный огрызок карандаша, и тот стелющимся движением успел вывести на неподатливом листе начальные буквы своей фамилии, после чего карандаш выскользнул у него из под ладони, уткнувшись в рыжую шерсть овчины. Рука его, вдруг окончательно обессилев, сползла к бедру и резко оцепенела.
— Всё, — не оборачиваясь к стоящему у него за спиной Войцеховскому сказал Удальцов и перекрестился. — Конец.
Каппель лежал вытянувшийся и сразу помолодевший, излучая вокруг себя тихое умиротворение, и лишь в уголках глубоко запавших губ остывала некая озадаченность, будто в мгновение, навсегда отделившее его от жизни, он увидел перед собой нечто сильно его поразившее.
В кружении возникшей потом суеты вокруг тела и хлопот по снаряжению похоронного обоза в Читу Удальцов никак не мог выбрать свободной минуты, чтобы навестить заболевшего ординарца, но тот в одночасье сам настиг его, представ перед ним как-то среди улицы, порядком осунувшийся и помятый:
— Здравия желаю, Аркадий Никандрыч, — Егорычев прямо-таки светился радостью встречи, — малость опамятовался вот, вас ищу.
Поеживаясь от лютой стужи, тот устремлялся навстречу командиру преданными глазами, и Удальцов, словно подхваченный изнутри горячей волной, не выдержал субординации, метнулся к ординарцу, порывисто полуобнял, но тут же оттолкнул от себя: