— Вызывайте, что вы стоите? — Она роется в сумочке. — Какой тут адрес?
Я отталкиваю тетку и ныряю в проем.
— Саша-джян! — визжит Бахти.
Хуршед лежит на земле, его нехотя пинают четыре мужика лет тридцати. Замечают меня, подходят вразвалочку. Один сообщает:
— Он к русской девушке полез. Ну, вы понимаете.
Я киваю.
— Мы же не хотим, чтобы он ее под нашими окнами изнасиловал, задушил и спать рядом завалился.
— Не хотим, — подтверждаю я.
— Пусть это будет ему уроком, — говорит другой.
Бахти зачем-то нагибается, шарит пальцами в грязной траве.
— Ссука, блять! — Он взвивается как чертик и чиркает мужика по горлу. — Сука, убью!
— Совсем, что ли? — Парень зажимает шею. — Блять, уберите этого чурку!
Бахти мечется между парнями, вырывается, пытается сделать кому-то подсечку, его валят на землю и стелят ногами — по ребрам, по яйцам, по печени. Раненый въезжает ему носком ботинка в челюсть:
— Все, хватит.
Он подходит ко мне, протягивает скользкую от крови руку:
— Короче, нас тут не было.
Я пожимаю плечами.
— Мы не хотели, ты же понимаешь. Пацан еще.
Они исчезают в проеме один за другим. На пустыре тихо, ветер шелестит пакетами, вдоль забора не спеша трусит большая крыса. Их тут, наверное, много, не боятся людей. В области я как-то заглянул к таджикам в бытовку, а там в старом кресле кошка спит. Пригляделся — еж! — это же крыса, здоровенная, как кошка. Показал Хуршеду, он схватил плоскогубцы — первое, что под руку попалось — и шею ей прижал. Она пищит, царапается, хвостом дергает. Я ее сначала отверткой проткнуть пытался — не попал, потому что она елозила туда-сюда. Тряпкой руку обмотал, чтобы не укусила, и начал этой крысе башку откручивать. Мягкое, хрустит. Я не садист какой-то, но не отпускать же ее просто так? Бахти проснулся, смотрит на нас и говорит: “Ей же больно”. Как будто сам никогда баранов не резал и курам головы не сворачивал. А кресло пришлось выбросить, крыса его обмочила.
Я правда не хотел, чтобы все случилось ТАК. Я об этом как-то не подумал. Нужно перезвонить боссу.
— Промысловский, отдыхаешь? Чурок своих отправил?
— Еще как отправил.
— Вот и чудно.
Хуршед лежит неподвижно, мордой вниз. Я просовываю пальцы за воротник его рубашки, чтобы нащупать пульс. Он шепчет:
— Руки убери, да?
Потом со стоном поднимается на четвереньки, встает, расправляет плечи. Отряхивает землю с колен, поправляет челку. Ему даже в пятак не дали — наверное, сразу кверху жопой лег, чтобы уйти с минимальными потерями.
— Бахтиер, вставай. — Я тормошу мелкого.
— Не хочу. — Он морщится как капризный ребенок.