Было это в году семьдесят втором или семьдесят третьем, не позже, ибо в то время я еще жил в другом конце Москвы, и, помню, добирались мы до пункта назначения нестерпимо долго. А может, томительность пути объяснялась тем, что Петр Леонидович находился в состоянии глубокого похмелья, да и я, признаться, был мучим жаждой. Финансов же, необходимых для поправки здоровья, у нас не осталось. Это мы выяснили, как только проснулись, первым же делом. В то время Петру Леонидовичу никто уже не давал в долг. Меня, безусловно, мог выручить кто-нибудь из сослуживцев, но не раньше часов одиннадцати, когда по неписаному распорядку рабочего дня стекались газетчики в свои редакции. На часах же было только шесть.
Надо сказать, что смотреть на часы с моей стороны было не очень осмотрительно. Петр Леонидович тут же загорелся идеей «толкнуть» их лифтерше, которая по решению общего собрания пайщиков нашего кооперативного дома за дополнительную плату несла свою вахту с самого раннего утра, или обменять на бутылку водки у швейцара ближайшего ресторана «Гавана». После некоторого раздумья я отверг оба эти варианта. Часы у меня, увы, были с дефектом — поломанной минутной стрелкой, так что отличить ее от часовой даже мне не всегда удавалось, и швейцар ресторана, а они, как известно, мужики привередливые, на них уж точно бы не польстился.
Что касается лифтерши, то она по близорукости и свойственной большинству русских старух привычке запасаться абы чем на случай грядущего лихолетья наверняка соблазнилась бы дешевизной, если бы мы запросили за мой повидавший виды, но тем не менее тикающий отчетливо и громко, хронометр цену, равную лишь стоимости бутылки «Московской» у таксистов, продававших ее из-под полы, конечно же, с наценкой, но относительно божеской. Однако эта торговая сделка сразу бы стала известна домовой общественности, а затем и моей жене, которая вот-вот должна была вернуться из командировки. Я же никак не хотел терять в глазах и той и другой реноме добропорядочного семьянина.
Петр Леонидович с тяжелым вздохом признал мои резоны уважительными. В тоскливом молчании мы выкурили по сигарете, отчего стало уж совсем муторно.
— От судьбы не уйдешь! — философически заметил я, чтобы как-то подбодрить художника, чьи страдания были явно сильнее моих. — Придется часиков пять потерпеть. А пока давай-ка я заварю чаек и поджарю яичницу.
При упоминании этого немудрящего холостяцкого блюда Петр Леонидович неожиданно оживился, и глаза его лихорадочно заблестели.
— Старик! — назидательно проговорил он. — Знаешь, какой самый смертный грех? Уныние! Поверь старому солдату, нет безвыходных положений. Если мы Паулюса в плен взяли, то уж на бутылку как-нибудь сообразим. К черту яичницу! Вари яйца вкрутую! Сколько их у тебя?