– Пока был жив брат, мы могли постоять друг за друга, и я не была одинокой на этом свете. Однако когда он умер, меня охватило отчаяние. Я поняла: куда бы ни направились мои стопы, меня будет повсюду преследовать неудача, и некому будет защитить меня; от этого мне больше не хочется жить. Я больше не могу ни есть, ни пить, чувствую себя совершенно разбитой и больше ничего не хочу ни слышать, ни видеть, ни чувствовать, ни знать на этом свете>1 Мне все надоело, у меня осталось лишь чувство скорби по брату! Я не могу тебя понять, – продолжала она – Видимо, твои деньги предназначены, для того чтобы стать для меня новой наживкой или очередным искушением, дабы я продолжила напрасные попытки цепляться за жизнь и без защиты опять подверглась ударам судьбы, которые готовит мне мой злой жребий. Нет! Забери свое золото и дай мне здесь умереть! Теперь, вновь обретя возможность ясно мыслить, я больше не хочу страдать от разочарований, боли и отчаяния!
Вернулся старый грек и принес хлеба и ячменной похлебки. Дрожащими руками он наполнил кубок вином и предложил Мирине выпить.
– Идите в мою комнату, – добавил он – У вас там будет ложе и светильник, а я устрою так, чтобы вам было уютно.
– Нам хорошо повсюду, – ответил я. – Оставь нас мы хотим поговорить.
Он любезно ответил, что никто не потревожит наш покой до завтрашнего дня и что если мы пожелаем еще вина, достаточно будет сказать ему об этом. Он ушел, прихватив с собой кувшин. Мирина принялась за еду, поначалу без аппетита, но в конце концов с жадностью съела всю тарелку и весь хлеб, до последней крохи.
Утолив голод, она сказала:
– Что может быть предосудительного в моих танцах? Почему на меня пало проклятие и мои члены теперь дрожат от страха? Ты же видел, как я танцевала на корабле! Ведь я танцую вовсе не для того, чтобы обольщать мужчин, а чтобы развлечь публику. И какое значение может иметь то, что я танцую без одежды? Убранство лишь стесняло бы движения, а мое тело не может вызвать никакого влечения, тем более что у меня даже нет грудей! Я всего лишь мускулиста, вот и все! Никак не могу понять, почему иудеи столь безжалостно забрасывали меня камнями.
Она показала мне синяки от ударов и еще не зажившую рану на голове.
– Однажды, в какой-то деревне мы попросили накормить нас и в благодарность дали представление, стараясь как можно лучше петь, играть и танцевать, но они убили бы меня, если бы нас не было так много. Мысль о том, что в моем искусстве может быть что-то предосудительное, не дает мне покоя. Больше никогда я не смогу танцевать, как прежде.