Она хочет ответить, что нисколько не пьяная, что не заслуживает такого отношения – но слова рассыпаются у нее во рту, и в довершение всего Марина, так и не справившись со своими туфлями, оседает на пол. Внутри у Виктора все клокочет, однако в виду такого ее состояния разбирательство он решает отложить до утра, а пока волочет жену в ванную, прыскает ей в лицо холодной водой, старается привести в чувство, снова тащит через прихожую, грубо раздевает, укладывает спать. Марина вяло сопротивляется, но, судя по заторможенности реакций, не вполне понимает, что происходит.
С утра Виктор не успевает устроить ей намеченный нагоняй. Звонит ей днем на работу: Марина в порядке, отшучивается, говорит, что просто так на нее действует усталость. Виктор, смягчившись, даже извиняется за то, что вчера был слишком резок – но его тоже можно понять, нельзя же так испытывать его терпение, – однако вечером она снова приходит не совсем в себе, хотя и получше, чем вчера, тем не менее, уклоняется от беседы и, ежась от холода, идет в ванную. Виктор уныло смотрит в потолок, слушает доносящийся из ванной шум воды, спустя десять минут перебирается на кухню. Капает в стакан коньяку – сначала немного, на донышко. Разом проглатывает, потом подливает еще и еще, как будто кому-то назло. К тому моменту, когда Марина вылезает из ванной, он уже успевает немножечко набраться и с недобрым чувством наблюдает, как та осторожно, держась за стены, направляется на нетвердых ногах к постели.
– Черт, твою мать! – взрывается он, с секундным опозданием узнав “турецкий синдром”, и бросается за ней следом. – Да что же это творится?!
Марина, красная, распаренная, закутанная в полотенце, раскидывается на диване по диагонали, так что голова упирается в стену, а ноги свешиваются к полу.
– Ноги мои, ноженьки... – ее голос тает, она слепо захватывает мужнину руку и по очереди прикладывает к своим щиколоткам. – Укрой меня...
Виктор отдергивает руку и, на секунду задержав ее в воздухе, поддается внезапному импульсу – замахивается на жену, изображая символическую пощечину. Та отшатывается, и в ее глазах вспыхивает животный испуг. Виктор, который никогда раньше не поднимал на Марину руку, выдавливает из себя стон и вылетает из комнаты.
Через месяц, может быть, немного раньше, ему становится ясно, что у возникшей проблемы нет рационального решения, то есть поначалу Виктор даже не отдает себе отчета в том, что это действительно проблема, и проходит несколько дней, прежде чем он вычленяет жесткий сценарий, которому автоматически следует Марина: хроническая усталость к концу дня, долгие пролеживания в ванной, потеря внятной речи и – в финале – частичная парализация ног. Виктор привыкает ждать вечера с тоской, ревностно отслеживать состояние жены, с тоской подлавливать ее на угасании умственных и физических сил, привыкает к тому, что с утра она снова как огурчик, плохо помнит вчерашнее и подозревает его в паранойе. Он действительно накручивает себя – что, если у нее совсем отнимутся ноги и она будет передвигаться на инвалидной коляске: да, он, пожалуй, будет готов за ней ухаживать, но как же тогда ребенок, сможет ли она рожать? Ладно бы только ноги, но и с головой у Марины беда: речь становится обрывистой и невнятной, она многое забывает, регулярно путает даты и имена, настроение колеблется.