Верный принципу изображения человека «из массы» как начала всего сущего и воображаемого», Горький вместе с тем не остался безучастным к тому, что на страницах многих книг действовали, а еще чаще бездействовали персонажи вчерашнего дня, замусоренные мелкими грешками и такими же мелкими желаниями. «Этот господин мне противен, хотя в начале его писательства я его весьма похваливал,– поделился он своими соображениями о Б. Пильняке, когда тот окончательно вознесся над русским бытовым укладом, над духовной «первоосновой» русского человека.– Он пишет так, как будто мелкий сыщик: хочет донести, а – кому? – не решает. И доносит одновременно направо, налево...» «Деревенские» вещи Л. Сейфуллиной, в которых давались живописные «пробы» русских характеров, Горький воспринял так же, как опыты, и, полностью разделив мнение одного из рецензентов о том, что «рано приклеивать Сейфуллиной бороду Толстого», посоветовал молодой писательнице «не самообольщаться»: человек «из гущи» сложнее, чем кажется на первый взгляд. Откровенную озабоченность вызвали у него и «природно-земляные», «примитивно-фартоватые» герои Вс. Иванова, попавшего в середине 20-х под влияние В. Шкловского, его рецептов «строения вещи». «Русь чудится Вам «провинцией»?.. Думаю, что русский «провинциализм» можно, не искажая правды, заменить понятием своеобразия. Очень оригинальный народ мы, Русь, и очень требовательный, сравнительно с нашими соседями на Западе...» – заметил художник в письме к «брату-алеуту» (как звали примечательного сибиряка «серапионы»), стремясь приобщить его к многомерно-жизненному, врачующему от иссушающего «остранения».
Больше других понимая, что богатство характеров и народных черт возможно только на реальной жизненной почве, Горький аналитически подошел к попыткам ряда молодых подменить внутреннее – внешним, ствольное – периферически броским. «Вы – чужой человек в литературе, не способны к серьезной работе и – что еще хуже – не хотите и не можете учиться»,– написал он в ответ В. Жаковой, приславшей ему новеллу «Бугров», где «чужеродными заплатами» и «опустошительными» обличениями был полностью «съеден» один из интереснейших людей старого Нижнего – Н.А. Бугров. Такой же определенностью отличались рекомендации художника и другим литераторам, чуравшимся народной жизни и эстетически дегустировавшим избирательное, заемное. «Пожелать вам «хорошего», Борис Леонидович? Боюсь, не обиделись бы»,– отозвался Горький на просьбу Пастернака пожелать ему «что-нибудь хорошее» и посоветовал поэту внести в «хаос», в «капризную» усложненность образа – содержательную простоту, отличавшую, скажем, его «Девятьсот пятый год», где привлекала такая многозначная ассоциация: «Подымаются Саввы и зреют Викулы в глуши...»