3.
На память приходит еще одно определение человека у Ж.П. Сартра, которое у него ассоциируется с определением еврея: человек есть изначальный проект своего собственного небытия. Небытие, или ничто у Сартра не есть пустота, нуль, дыра, это скорее то, что в традиции проходит под грифом сознания. То, что значится верховным субстатом.
Каков этот субстат у Горького? Он – религиозно-гуманитарен, поразительно богоугоден, но Бога в нем нет. В воспоминаниях Горького о Толстом, которые особенно интересны тем, что Толстой говорит о Горьком, есть такие толстовские слова: «Вы почему не веруете в Бога? – Нет веры, Лев Николаевич, – отвечает Горький. И слышит в ответ: «Это неправда.… А не веруете вы от обиды: не так создан мир, как Вам надо».
4.
Именно в таком подходе, как представляется, и сказалась коренная горьковская русскость. Если русский человек амбивалентен, опрокинут, ожидовлен или даже пребывает в камере пыток, это еще не значит, что он изведен. В наследии Горького есть два архитипических героя: человек – борец и мещанин. Последний, при этом, имеет модификацию «механического гражданина», «циника», «мелкого зверя», «ренегата», «оборотня». Сверхособенность этого сноровисто-заурядного хитрована? Она в том, что, скрываясь за «системой фраз», он успешно вписывается в творящееся вокруг с высоты забот о самом себе. Лучшая, по общему мнению, вещь Горького – «Жизнь Клима Самгина». И посвящена она как раз такому «двуногому лексикону».
Клим Самгин, являющий сегодня симбиоз либерально-вампирической «изряднопорядочности» и инновационного шарма, – не только умение выворачивать наизнанку какие угодно социальные и культурные формы, а и «царство двуличности», шествующей «вперед и выше». Помощник присяжного поверенного «средней стоимости», он проходит путь от «временно обязанного революционера» до зоологического контрреволюционера и «укладывается» во злобу дня с поразительно злостолетней инвективой: «Революция нужна, чтобы уничтожить революционеров…»
Надо, очевидно, быть уж совсем наивным, чтобы принять за истину незавершенный горьковский аккорд: «Уйди с дороги, таракан!»… Хмельное самоупоение, демонстрируемое завлабами и правоведами «молодой российской демократии», не только не исчезает в пространстве и времени, а обретает, странно сказать, определенную бутафорскую поэтичность. Не имея возможности ни согласиться, ни возразить с того света, Горький по-своему, как бы от обратного, яростно работает на идею переформовки России, ибо обнаженная им псевдоличность, реактивно пекущаяся о возрождении личности, – метастаза дня, отзывающаяся смертью. Облаченная в гайдаро-чубайсо-фронтменовскую прикидку, она предстает не метафорой изведения, а той нирваной, в которой сочленились и стали неразличимы – «в гору» и «с горы», «простолюдье» и «новые господа», «незыблемость приватизации» и «парламентский консенсус», «картонные выборы» и «качество жизни».