Несмотря на жирную салонность в верхнем ярусе, на масс-медийные понты, на эфемерную «сложность», Кубань медленно подползает к переменам. Соловьев-Смолин, не отключенный от мук и стенаний замурованных, со своей дистанции - потаенной и добронравной, - как хочется думать, не сошел. В свое время он в буквальном смысле вырвал из небытия Марину Анатольевну Шахбазян и помог обрести ей судьбу. Незадачливая кубанская Черубина, обреченно ерзавшая размягченно-поэтическим крестцом на мифолитературных посиделках, именно под его приглядом обрела «твердую кость» - стала пара-православным взыскателем земного благочестия. Еще более значим его вклад в патриотическую брутальность Юрия Михайловича Павлова, развернувшегося на перевале русскоязычной ломки и, на пике энтропийно-сизифовой перетасовки русского архетипа, озаренно осознавшего: задвинутая, затравленная, находящаяся в анабиозе «Кубань» остается «паролем».
Лично для меня, Вышней волею «подтащившего» Георгия Матвеевича Соловьева, Марину Анатольевну Черкашину-Шахбазян и Юрия Михайловича Павлова к животворному Слову, вся эта троица - прежде всего, неизбывный кубанский пост-Ренессанс. Начавшись на страницах «Кубани», каждый из них в дальнейшем по-своему манифестировался в марципановую реальность. И отвергнув журнал как «опасный непропуск», не без «непротивления злу насилием» влился в либерально-просветительный процесс. Но эта золотая эра - момент восхитительно-пустопорожнего изведения. И он - скоротечен.
Шоковая раздвоенность и диффузное приноравливание имеют свой потолок, который очень скоро даже у полуприживал вызывает омерзение. Пробьют ли этот потолок своими дальновидными головами, искусным трепетом перед сильными, наконец, ничего не щадящим, почти беспримерным честолюбием Георгий Матвеевич Соловьев и Юрий Михайлович Павлов? Повод для оптимизма невелик, но имеется. «Кубань», поднявшая их на крыло, все еще «страждет» над превратностями. И как бы примитивно-буквально не звучало, держит Великодержавный Дискурс: ведь разночтения существенны не те, которые между, а те, которые - с Миром. Вполне возможно, что миф, связанный с птенцами Божьими, этими подтанцовывающими друг другу посланниками-неофитами, сам собой изойдет. Или превратится в неверную дымку, карикатуру в русофильской миниатюре. Но и этого будет немало, ибо других Мессий на Кубани пока просто-напросто нет.
13.
Просматриваю написаное, и что-то коробит, теребит, даже угнетает. Отчетливо улавливаю: это оттого, что, говоря о своих гипотетических спарринг-партнерах, остающихся вольно-невольно близкими, я затрагиваю личное, пребывающее как бы за пределами нынешней толерантно-респектабельной ситуации, комфортно пожирающей все живое. Если бы я написал вышеизложенное о Викторе Лихоносове, Викторе Захарченко или о губернаторе Александре Ткачеве, я бы, скорее всего, никакой неловкости не ощущал. Почему? Потому что они Большие, магически отражающие любые прозрения, способные потревожить их прекрасный и непостижимый лик. И о них, пусть даже со значительной долей риска, можно говорить то, что о Маленьких, обретших «золотой диссонанс», - неуместно, неоправданно, бессмысленно. Но разве это гуманистично? Или скажем злободневнее: демократично? Маленькие, под гедонистическим прессом чужеродно-растленной элиты превращающиеся в Малюсеньких, - не курьез, а социально-духовная поступь момента. Именно Малюсенькие, остро ощущающие свою малость, делают Больших абсурдистски непринужденными и предоставляют им простор для новобуржуазного роялизма. Они бесцветны, но бесцветный паллиатив, мало искажая, успешно переводит мираж и химеру в дурную бесконечность. В результате то, что Малюсенькими пишется на доске цветным мелом, обретает галюциногенную субстанцию.