О том, что структурализм как оппозиция русской феноменологии и, вообще, русской культуре давным-давно сошел на нет, Чередниченко прекрасно знает. Отлично ему ведомо и то, что в 1950-1960-е годы, вначале в рамках развивающейся антропологии (Клод Леви-Стросс), затем в литературоведении и культурологии (Роман Якобсон, Ролан Барт, Жерар Женет), затем в психоанализе и истории идей (Жак Лакан, Мишель Фуко) и, наконец, в теории марксизма (Луи Альтюссер) структурализм подвергся решительной реконструкции. А в 1970 году в статье Жака Деррида «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» заслушал вынесенный себе смертный приговор, ибо, по выкладкам знаменитого мыслителя, иерархические оппозиции, организующие западную мысль - внутри-вне, душа-тело, природа-культура и т.п. - не что иное, как «радикализуемый неолит». То есть проявление воюющих сил обозначения, действующих внутри текста, - и не больше того. Проще – лицемерящая матрица, конструкция-гибрид.
Отношение к структурализму как к искушению, как к капитуляции живой мысли перед «выкрутасами», оказалось в центре внимания и советских ученых- гуманитариев. Можно было бы, что называется, с ходу, привести добрый десяток сокрушительных «трепанаций» этого самого «структурного метода», принадлежащих перу П. Палиевского, Ю. Барабаша, других действительных светил. Но убедительнее всего, думается, окажется Юрий Кузнецов. Герой его стихотворения «Атомная сказка» Иванушка в интересах науки «структурирует» лягушку, не подозревая, что губит прекрасную царевну. Для него главное, что лягушка прокладывает дорогу «правому делу». И он, ничтоже сумняшеся, препарирует ее «белое царское тело» - пропускает через него электрический ток. В итоге: В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака.
Владимир Ильич Чередниченко, разумеется, не Иванушка - он мудрее. И мудрость его не антигуманна. Что же тогда понуждает структурного апологета держаться за иссушающее бесплодие и гримироваться под подозрительного наукомана?..
3.
На этот вопрос Владимир Чередниченко отвечает сам и предельно внятно. В его эссе «К семантике жанра некролога» примечательны такие подразделы: «Концепт «светлая память» в советских некрологах 1980-х годов», «Композиция советского некролога 1980-х годов», «Модель идеального советского человека». О чем они? Ну, конечно же, о предмете чрезвычайном - наследии советской эпохи, которой нет уже 20 лет и которую автор - как символические останки - предлагает как можно скорее люстрировать. О том, что постсоветских неэлитарных горемык, научившихся нахраписто выживать, надо так же, если не гнобить, то и не жаловать. О том, что советские кэгэбисты - исчадие ада, а эфэсбешники, измазанные кровью и белужьей икрой, люди чести. О том, что модель идеального советского человека - это проекция «чумного плебса», и место ему в сырых подвалах, отделенных от элиты заборами с колючей проволокой... Как совкоборец-эпигон, пробудившийся с досадным опозданием, Чередниченко ищет в «неохваченных» структурных элементах следы советской цивилизации с ее звездами, трудом, героикой. И вслед за Гройсом, прочими гробокопателями заваливает грязными нечистотами весь русский советский XX век.