Бунин подошел к толпе и, жестко взглянув в глаза солдату, насмешливо спросил:
— Ну, служивый, откуда у тебя новости про «Архаломеевскую ночь»?
— Это, барин, не ваше дело. Срамно лезть в чужую беседу! — нагло улыбнувшись, бойко проговорил солдат. Мужики хмуро молчали.
Кровь прихлынула в голову, от ярости потемнело в глазах. Бунин сделал шаг вперед, взмахнул тростью, чтобы обрушить ее на голову этого хама, от которого на расстоянии распространялся гнусный запах перегара, давно не мытого тела и нестираной одежды.
Солдат с неожиданной резвостью отскочил назад, склонился к голенищу сапога, изготовляясь достать нож, и злобно ощерился:
— Не балуй.
Бунин, играя желваками скул, процедил:
— Подлец! — повернулся и направился к дому, вполне ожидая, что солдат догонит его и всадит нож между лопаток.
Тот, однако, не пошел за ним, остался на месте. Он что-то быстро, убедительно говорил крестьянам.
«Дом сожжет, сукин сын!» — подумал Бунин.
* * *
Вернувшись к себе, раскрыл газеты. И снова болью, кровной обидой, бессильной яростью наполнилась душа. Московский большевик Коган организовал в Егорьевске Рязанской губернии бунт. Он арестовал городского голову, а пьяные солдаты и толпа убили и голову, и его помощника заодно.
— За что? — вопрошал он Веру Николаевну. — Только за то, что честно трудился на пользу города. Нарочно сеют страх, чтобы легче власть захватить.
Из газет было ясно, что фронт разложен, дорога немцам открывается в центр России — на Москву и Петроград.
Вспомнилось, как утром встретил знакомого мужика из соседней деревушки Ждановки. Звали его Сергей Климов.
— Что делать будем, если немцы Питер займут? — спросил Бунин.
Тот почесал в потылице, помулявил губами и вынес решительный приговор:
— Да что он нам? Да мать с ним, с Петроградом. Его бы лучше отдать поскорей. Там только одно разнообразие.
Бунин развеселился. (Уже в Париже, работая над «Окаянными днями», он припомнил эту забавную реплику.)
…Тем временем осень незаметно мешалась с летом, все более красила в золотые тона природу, желтизной осветила ветки орешника, окропила багряным цветом кокетливые рябинки. Осинки хоть и старались сохранить свежесть листьев, но все более обнажали ветви. И лишь дубы, последними давшие листву, только чуть светло-коричнево побронзовели, зато уже просыпали на землю зрелые тяжелые желуди.
И вдруг где-то за лощиной — смелые, четкие удары топора. На просеке видна лошадь. Мужики теперь открыто и нагло валят чужой лес. Сердце Бунина болезненно сжалось.
Дома записал в дневнике: «Думал о своей «Деревне». Как верно там все! Надо написать предисловие: будущему историку — верь мне, я взял типическое. Да вообще пора свою жизнь написать».