Бунин застонал:
— Ох, дождались — гражданская война… От самых декабристов шли к ней. Почти век.
2
Ночью с первого на второе ноября Бунин проснулся от тяжкого грохота. Со стороны Моховой гремели пушечные разрывы, небо озарялось яркими желто-зелеными всполохами. «Большевики стреляют по Кремлю!» — догадался Бунин, и от ужаса у него сразу ослабли ноги. Он привалился в изнеможении на широкий подоконник. С чувством некоторого облегчения разглядел в сером сумраке предрассветного часа головы людей, прижавшихся к окнам противоположного дома. Сознание того, что он не один, что не спит вся улица и наверняка вся Москва, — это успокаивало.
Из своей спальни прибежала Вера Николаевна, на ходу путаясь в халате и никак не попадая в рукав, пока Бунин не помог ей. Зацепившись о дверь, с торчащими во все стороны на голове бумажными папильотками, в одной сорочке, босоногая, влетела домработница. Из сорочки круглыми мячиками то и дело выпрыгивали небольшие упругие груди с крупными сосцами. Она всхлипывала:
— Иван Алексеевич, что ж это такое! Нас убьют! Бою…юсь…
И вновь сотряс пространство ужасающий, леденящий душу и тело, звенящий разрыв. Это уже было где-то недалеко, может, на соседней Воздвиженке. Красно-зеленоватый всполох осветил вдруг окно и стену. И снова громыхнуло, задребезжали стекла, где-то рядом оно выпало, разбиваясь об асфальт. Душу сковывал страх, увеличивавшийся от сознания собственной беспомощности, от того, что в любой момент дурной, случайный снаряд разорвет тебя и близких на кровавые куски, обрушит над твоей головой потолок, снесет стену. И снова ухнуло невдалеке, и снова звенели падающие стекла, и снова Бунин вздрагивал всем телом.
В памяти вдруг всплыла мысль Толстого, кажется, из «Севастопольских рассказов»: во время пушечной пальбы человек вдруг осознает, что его собственная личность стала занимать его больше всего. «У вас становится меньше внимания ко всему окружающему, и неприятное чувство нерешительности овладевает вами».
Впрочем, думалось Бунину, что значит моя смерть по сравнению с теми ужасами, с той кровью, что льется сейчас в Москве!
Вера Николаевна, кажется, уловила его мысли (это, порой самым удивительным образом, случалось и прежде). Она уже успела взять себя в руки, отправила домработницу одеваться и приказала набрать побольше воды из крана — «на всякий случай!» Теперь она произнесла:
— Невероятное варварство — стрелять в городе! Я уже не говорю про людские жертвы — они неизбежны при такой скученности народа. Но сколько прекрасных и редких по архитектуре зданий погибнет. Ведь даже французы в двенадцатом году в Москве из орудий не стреляли. Почему большевики такие негодяи? А мне представляется дикий мужик, ворвавшийся с топором в роскошный дворец, крушащий изящную старинную мебель, дорогой фарфор, прекрасные картины… Этот мужик и есть новый хозяин. Только вооружен он не топором, а гаубицами. И крушить будет не великосветскую гостиную, а все государство Российское.