Бобби отпустил Фрэнка.
— Прости. Ну прости меня. Я погорячился. Он жадно разглядывал лицо Фрэнка, надеясь убедиться, что к клиенту вернулся рассудок и они смогут понять друг друга. Но лицо Фрэнка выражало страх — жгучий животный страх, а во взгляде проступало такое одиночество, что Бобби от жалости чуть не заплакал. К этим чувствам примешивалась растерянность — вот такими глазами смотрел Томас, когда они с Джулией брали его из интерната и везли покататься «в большой мир».
Две минуты из пятнадцатиминутного срока, который дал им Золт, уже прошли, но Бобби переломил себя, взял Фрэнка за руку, повернул ее ладонью кверху и потрогал дохлого таракана, вросшего в бледную мягкую кожу. Прикасаться к хрупкой колючей твари было противно до крайности, но Бобби и виду не показал.
— Больно, Фрэнк? У тебя от этого жука ладонь не болит?
Фрэнк рассеянно посмотрел на Бобби и покачал головой.
Разговор, слава богу, получается. Бобби осторожно провел рукой по обтянутым кожей алмазным наростам на виске Фрэнка. На ощупь они напоминали не то готовые прорваться нарывы, не то раковые опухоли.
— А здесь? Здесь больно?
— Нет.
Отвечает! У Бобби отлегло от сердца. Он достал из кармана джинсов салфетку и бережно вытер слюну, еще блестевшую на подбородке Фрэнка. Фрэнк заморгал, взгляд его стал осмысленнее. За спиной Бобби раздался голос Фогарти:
— Осталось двенадцать минут.
Небось сидит в своем кожаном кресле, держит стакан виски и улыбается наглой, самодовольной улыбкой.
Бобби оставил слова врача без внимания. Не сводя глаз с Фрэнка, не отрывая пальцев от его виска, он негромко произнес:
— Бедняга, сколько же ты, наверно, в жизни натерпелся. Ты был нормальным человеком, самым нормальным из всей семьи. В школе смотрел на других ребят и мечтал сойтись с ними поближе — у твоих сестер и брата это не получилось. Ведь так? И ты не сразу понял, что никогда твоя мечта не осуществится, никогда люди не признают тебя своим: хоть по сравнению с домашними ты и нормален, все равно родом ты из этого дома, из этого вертепа, а значит, так и останешься для всех чужак чужаком. Люди, может, и не узнают, какие грехи у тебя на совести, какие мрачные воспоминания вынес ты из этого дома, но ты-то знаешь, ты помнишь и сам сторонишься людей, стыдясь проклятого своего родства. Тебя и дома считали белой вороной — слишком уж ты нормальный, человечный. И так всю жизнь: один да один.
— Всю жизнь, — пробормотал Фрэнк. — Тут уж ничего не изменишь.
Теперь можно не сомневаться: исчезать Фрэнк не собирается.
— Фрэнк, я не стану грозить или лукавить. Как это ни тяжко, но скажу уж все как есть. Я не в силах тебе помочь. Тебе никто не поможет.