Тут и окликнула её Нюрка Лосина, подбежала запыхавшаяся. Полушубок протёртый, со свалявшейся шерстью, распахнут, шея обнажена, а она вроде не чувствует холода, вся теплом пышет, как печка, жаркая от берёзовых поленьев. Зыркнула на Ольгу, на ведро, уже успевшее подёрнуться тонким слоем льда, промычала недовольно:
– Её люди ждут, а она прохлаждается…
– Какие люди? – зло спросила Ольга.
– Да на собрании…
– Что, без меня собрание провести не могут? – Ольга опять холодно посмотрела на Нюрку.
– Не могут. Такая ты у нас авторитетная!
– Ври больше…
– Правду ей говоришь, а она не верит… Что за человек, право слово. За тобой меня сама Сидорова послала.
– А кто такая Сидорова?
– Да ты что, не слышала разве? Секретарь райкома у нас!
– Мы с ней чай вместе не пили…
– Что ты злишься, Оля? – Нюрка взяла ведро.
– А ты что, не видишь? – Ольга колючим взглядом поглядела на подругу. – Ведро я упустила, насилу подцепила.
– Велико богатство – ведро, – хмыкнула Нюрка, – стоит из-за этого расстраиваться… Небось, опять ревела?
– Не ревела, – уже мягче сказала Ольга, – не могла… Ведро-то у меня одно…
– Ладно, – перебила Нюрка, – хватит нам здесь лясы точить. Пошли к бабке Дуне – там собрание идёт…
– А ведро?
– После, вечером отнесёшь. Там тебя в самом деле ждут. Ольга выплеснула воду, на дно положила верёвку с кошкой и пошла вслед за Нюркой. Шла и чувствовала, как вскипает в ней ярость на всех – и на Нюрку, и на неизвестную ей Сидорову, и на эту проклятую погоду, от которой сводит скулы, и зубы, как пулемёт, стучат, и даже на дом бабки Дуни, где идёт собрание… Ей бы сейчас на печь взобраться, прижаться к обжигающим кирпичам, согреться, отторгнуть от себя злость и обиду…
Дом у бабки Дуни, старой Корсачихи – просторный ольховый пятистенок, на высоком фундаменте. Он с успехом вмещал весь не выбранный войной взрослый парамзинский люд – и молодых, и старых. Не случайно все большие деревенские события отмечались у Корсачихи – и собрания, и свадьбы, и поминки. Правда, нет теперь свадеб в Парамзине, далеко ушли женихи, так далеко, что, наверное, уже забыли дорогу домой, к родному порогу, а девки – четыре молодайки Райка Бочарова, Зина Панферычева, Райка Зуева и Шурка Андреянова – истекают соком, хмурятся и желтеют, как трава к осени на пустырях, забытые и неприкаянные. Только чаще, чем раньше, поминки случаются, но научились парамзинцы своих односельчан провожать тихо. Выпьют стопарь-другой могильщики, осушат по полстакана самогонки деды и бабки, вздохнут тягостно, и на лице лягут мрачные тени, лбы съёжатся от морщин, крутые складки прочертятся по углам рта. Всё – был человек, и не стало, земля ему пухом!