Но нынешнее его задание было совершенно другим. Приказ установить слежку пришел с самого верха. Дело приняло официальный характер, речь шла о государственной безопасности. На карту был поставлен уже не их брак, а их жизни. Лев не сомневался в том, что имя Раисы в предсмертное признание Анатолия Бродского вставил Василий. Тот факт, что другой оперативник подделал признание осужденного, ничего не доказывал: это было сделано или специально, с согласия руководства, или же Василий провернул эту операцию, что называется, «на голубом глазу», причем подсунул упоминание о Раисе еще в протоколы первых допросов Бродского, что для него не составило особого труда. Лев во всем винил себя. Взяв больничный, он предоставил Василию такую возможность, о которой тот мог только мечтать. И Лев попал в ловушку. Он не мог заявить, что признание было ложным: оно обрело статус официального документа, столь же подлинного и достоверного, как и прочие признательные показания. Единственное, что ему оставалось, — заявить о том, что он не верит в виновность Раисы и что предатель Бродский пытался очернить ее в отместку за свою поимку. Выслушав его, Кузьмин поинтересовался, откуда предатель мог знать о том, что он женат. Загнанный в угол, Лев пошел на ложь, в отчаянии заявив, что как-то упомянул имя своей супруги в разговоре с ним. Но Лев не умел врать. Выгораживая супругу, он навлек подозрения на себя. Встать на чью-либо защиту означало вплести нити собственной судьбы в полотно чужой жизни. Кузьмин решил, что подобное вероятное нарушение правил безопасности заслуживает самого тщательного расследования. Или Лев сделает это сам, или позволит другому оперативнику заняться этим делом. Услышав подобный ультиматум, Лев согласился принять это дело к производству исходя из того, что просто попытается защитить доброе имя своей жены. Точно так же, как три года назад он отбросил сомнения в ее супружеской неверности, ему предстояло теперь развеять сомнения в ее неверности делу партии.
На другой стороне улицы из ворот школы вывалилась ватага ребятишек и ручейками потекла в разные стороны. Какая-то маленькая девочка перебежала через дорогу, направляясь прямо к дому, где притаился Лев, и вошла в фойе. Здесь было темно, и, когда под ногами у нее захрустели осколки разбитой лампочки, она остановилась, явно решая, стоит ли заговорить или промолчать. Лев повернулся, чтобы посмотреть на нее. Черные волосы девочки были схвачены на затылке красной ленточкой. На вид ей было лет семь, не больше. Щечки ее порозовели от холода. Вдруг она сорвалась с места и побежала, и ее маленькие каблучки звонко зацокали по ступеням лестницы, унося ее подальше от незнакомого дяди и поближе к дому, где, как она наивно полагала, будет в безопасности.