Иллариону Гусарову иногда снилось, что он идет по Крещатику и все его узнают, оборачиваются и показывают на него пальцем. Да пусть даже так! Пусть вездесущие и нахальные корреспонденты щелкают своими фотоаппаратами и берут у него интервью, а красивые женщины преподносят ему цветы и просят автограф… Пусть! Он согласен нести это тяжкое бремя известности! Лишь бы она наконец пришла к нему!
Размечтавшись подобным образом, особенно неприятно было возвращаться к суровой действительности: насмешкам актеров, придиркам Козленко и маленьким гонорарам, которые выплачивали писателю в театре. Илларион Гусаров тешил себя надеждой, что однажды он проснется знаменитым. Как это будет, он не знал. Но свято верил, что желанный день придет.
«Завтра надо идти в театр!» – закатывая глаза, подумал драматург, и ему сразу захотелось курить.
Коробку с табаком и несколько трубок он держал в комнате, оборудованной как рабочий кабинет – стол с компьютером, ящики с книгами и словарями, книжные шкафы и полки, на которых давным-давно должны были стоять шикарно изданные тома сочинений Иллариона Гусарова, а вместо этого валялись пыльные журналы, газеты и папки с рукописями.
«Чтоб ему пусто было, этому Козленко, – с привычным раздражением подумал писатель, набивая одну из трубок. – Ничего, придет и мое время. Посмотрим тогда, кто из нас дурак!»
Илларион вышел на балкон и глубоко затянулся. Табак он предпочитал легонький, да и курил больше для важности и поддержания имиджа. Он любил подходить к зеркалу и созерцать в нем себя с трубкой и глубокомысленным взглядом бесцветных зеленоватых глазок. Да, внешностью он немного не вышел… но разве в этом дело? С лица воды не пить. Человека что красит? Талант!
Над Киевом стояла теплая летняя ночь, полная неясных шорохов, шума листвы и звуков затихающего города. Небеса блистали мягким светом звезд. Луна была полная, желтая, льющая на дома, проспекты и скверы тревожный свет. Господин Гусаров представил себе, как он мог бы описать всю эту торжественную, тихую картину ночного города в темно-синих и бархатно-черных тонах: и эту луну, низкую и огромную, как золотое блюдо, и эти мерцающие звезды, и свое ощущение… волнения и страха, подкрадывающееся прямо с этого напряженно сияющего неба.
– Что за странные фантазии? – пробормотал Илларион, выпуская очередную порцию дыма. – Козленко таких «красот» в тексте не одобрит. Скажет, что это «декадентские штучки» и «белогвардейщина».
Все, что режиссеру не нравилось, он называл «белогвардейщиной». Козленко считал себя революционером театра и всех, кто не вписывался в его рамки, обзывал «пережитками прошлого» или «отрыжкой Российской империи». Оригинально выражаться было частью той игры, которую он старательно вел перед зрителями, критиками и труппой. Козленко одевался во все черное: бесформенные штаны наподобие мятых шаровар, рубашка-косоворотка, свисающая чуть ли не до колен и поверх нее – кожаная жилетка. Прическа ежиком и круглые зеленые очки на носу довершали его «авангардный» вид. Режиссеру было около сорока, но благодаря худобе и какой-то нервной вертлявости он походил на староватого юношу. Его пронзительные вопли по малейшему поводу делали его предметом добродушного подшучивания. Кличка Козел приклеилась к нему скорее из-за жидкой бородки и особого подпрыгивания при ходьбе, нежели из-за фамилии. Хотя… она сыграла в этом не последнюю роль.