— Мне ничего не нужно! — ответил Урос.
Мокки подошел к ним и Урос добавил:
— У меня есть мой саис.
— Он не может вылечить твою ногу, — возразила Серех. — А я умею лечить травами и делать лекарственные мази, настои и припарки. Меня научила этому моя мать.
— Так тебя послала сюда Ульчан, чтобы получить от меня еще больше денег? — спросил Урос презрительно.
— Я клянусь тебе, Ульчан даже не подозревает, что я ушла из палатки, — возразила Серех — Я ждала пока все уснут и вышла незаметно.
Она говорила все тише, но в ее голосе слышалась решительность.
— Понятно, — сказал Урос. — Ты хочешь заработать денег тайно от всех, только для себя.
— Даже если ты мне их предложишь, я их не возьму, — упрямо зашептала Серех. — Я пришла только для того… — она опустилась на колени. Ее косы коснулись руки саиса, который стоял рядом. — …чтобы сменить повязку на твоей ноге, господин.
Он ничего не успел ответить, как ее рука сдернула грязную ткань с его раны и Урос вздрогнул от внезапной боли.
Серех обернулась назад, чтобы сказать пару слов саису, и вновь ее волосы коснулись его руки.
— Принеси мне таз с горячей водой, большой саис, — попросила она.
В ее глазах плясали блики костра, и Мокки смотря в них, почувствовал странное головокружение. Только когда она отвернулась, он понял, что именно она попросила его сделать.
Чайник был пуст, на его дне лежал слой чаинок. Она вынула их, смяла и сделала небольшой шар.
— Так, большой саис, — сказала она, — теперь возьми факел и подойди ближе.
Когда неверный свет факела упал на рану, Серех наклонилась вперед, чтобы осмотреть ее.
— Сейчас самое время, — пробормотала она. — Самое время.
Чайными листьями она начала чистить рану. Ее руки двигались уверенно и легко, но Урос несколько раз дернулся от боли. Серех вновь наклонилась к нему и спросила:
— Тебе очень больно, господин?
Урос чуть приподнялся и оперевшись на локоть, посмотрел на нее. Его потемневшие, блестящие от лихорадки глаза, смотрели на нее с выражением, которое было ей незнакомо. В том мире, который она знала, были страх, зависть, оскорбления, хитрость, а чаще всего — злоба. Но не высокомерие.
— Как ты смеешь спрашивать меня? — бросил ей Урос.
В его словах было такое презрение, а на серых, плотно сжатых губах такое выражение гадливости, что у кочевницы зародилось еще одно, столь же неизвестное ей до этого момента, чувство, — что ее унизили. Обиду и удары она знала и привыкла к ним давно.
Но это чувство, что вызвал у нее Урос, было намного невыносимее. И внезапно она возненавидела Уроса так, как никого в своей жизни.