Там, в провинции Маймана, высоко на севере Афганистана, почти на границе с Россией, начинался новый день.
Неподвижно, словно деревянная колода, лежал на спине старый Турсен, и была его спина так широка, что занимала почти весь чарпай.[11] И как бывало каждый раз при пробуждении, — хотя он давно уже к этому привык, — руки и ноги отказались ему подчиняться. Казалось, все его суставы от ступней до затылка были охвачены тяжелыми железными оковами. Его кожа не чувствовала ни жесткую материю простыней, ни веса одеяла, словно она отмерла. Но потом, кто знает, отчего и почему, он понемногу начал воспринимать тепло грубого, набитого хлопком-сырцом, мешка, который служил ему матрасом, и железные оковы стали мало-помалу ослаблять свою хватку.
Итак, старый Турсен ждал. Ждал, когда же его тело будет принадлежать ему вновь.
При этом он не чувствовал ни нетерпения, ни горечи. Истинно сильный человек переносит неизбежное зло хладнокровно. Постепенно, как это случалось каждое утро, — хотя, с каждым днем это происходило все позже и позже, — пришел миг, когда старик почувствовал, что его тело вполне уже может подняться.
Опираясь своими огромными, нескладными ладонями о край кровати, он медленно сел.
Здесь он сделал маленькую паузу, чтобы во всеоружии встретить боль, которая любила приходить неожиданно. И вот она была уже здесь, с каждым днем становясь чуточку сильнее, мучая его, пока он опускал сначала левую, а потом и правую ногу на красноватый земляной пол.
В головах курпачи,[12] там, где он спал, висели две толстые, струганные палки. Он взял их и приготовился к самому сложному и болезненному: встать с постели.
И это тоже нужно было перенести без стона и вздоха. В комнате не было никого, но что из того? Единственный свидетель, который был важен, — это он сам.