Музыкальный вечер проходил по привычному уже сценарию. В первом акте самодеятельного концерта дворовые девки жалобно пели под пастушеский рожок заунывные песни про несчастную любовь и тяжелую бабью долю. Затем два молодых холопа исполнили веселые частушки с намеками на различные непотребства, а во втором акте наступил черед гусляра, который снова заблеял про князя Ингваря. На этот раз я не стал сдерживать праведный гнев и попросил барда не терзать людям слух и заткнуться.
Гусляр считался в Верее местным Филиппом Киркоровым и страшно возмутился, услышав критику в свой адрес. Тонкая душа поэта не вынесла надругательства грубого мужлана и певец, закатив форменную истерику, направился к выходу из горницы. Поклонницы доморощенного таланта бросились за ним следом, умоляя вернуться, но гусляр возмущенно заявил:
– Пусть вам воевода поет! Он говорят горазд кулаками махать, а теперь пусть споет и спляшет!
За такой наезд стоило начистить барду рыло, но я не стал марать руки и ответил:
– Я, конечно, извиняюсь, но слушать твое козлиное блеяние, просто нет сил! А поэтому попробую спеть, как ты предлагаешь, а боярыня Пелагея пусть нас рассудит!
Закончив свою отповедь, я достал из-под лавки завернутую в холстину гитару и, проверив настройку, заиграл. Мне было известно, что женскому полу нравится мое пение, но такого результата, если честно сказать, я не ожидал. Видимо душещипательная 'История любви' не требовала перевода и трогала женские сердца в независимости от эпохи, в которую звучала.
Когда я закончил петь, аплодисментов не последовало, девки хором рыдали навзрыд, а одна из наиболее растрогавшихся слушательниц просто убежала из горницы. Похоже, у дамы случился культурный шок, про который я слышал, но как он выглядит наяву, не представлял. Постепенно рыдания затихли, и я услышал голос боярыни:
– И где такие жалостливые песни поют?
– Есть, за морями страна Испания. Эта песня из тех краев, – ответил я.
– А еще, какие заморские песни ты знаешь?
– Разные знаю, но есть и русские.
– Спой воевода, порадуй душу! – попросила боярыня.
Я задумался, выбирая песню, которая не звучала бы непонятно в эту эпоху, и решил спеть 'Любо, братцы любо', заменив в тексте 'атамана', на 'воеводу'.
Когда прозвучал последний аккорд, зашмыгали носами уже мои десятники и Пахом Хромой, а девки снова залились слезами. В этот момент тренькнули гусли местного барда, который разинув рот, стоял у дверей. Этот противный звук видимо резанул ножом по сердцу слушателей и на него сразу зашикали. Гусляр испугано втянул голову в плечи и тут раздался голос боярыни: