— В городе, в своей лаборатории, — сказал Мацухаси, однако его взгляд метнулся к жилому прицепу, стоящему рядом с местом раскопок. — Археология — это не только блеск полевых работ, но и долгие, кропотливые тесты.
— Вы изучаете то, что нашли здесь?
— В основном, — подтвердил аспирант. — Но сэнсэй Ватанабе очень занятой человек. Он занимается не только одной этой гробницей.
— Бывает что-нибудь из-за границы? — спросил Томас.
Мацухаси помрачнел и неохотно, смущенно признал:
— Как правило, такого не случается.
— Но недавно ему приходилось этим заниматься?
— Да, несколько недель назад сюда доставили два ящика, — резко ответил Мацухаси. — Потребовалось его экспертное заключение.
— Откуда?
— Не знаю. Почему вас это так заинтересовало, мистер?..
— Дженкинс, — улыбаясь, сказал Томас. — Да так, простое любопытство. Вы видели, что в этих ящиках?
— Полагаю, керамика культуры Кофун. — Мацухаси спокойно выдержал его взгляд.
— Моя фамилия не Дженкинс, а Найт, — неожиданно выпалил Томас. — Мой брат был священником. Вы его знали?
— Найт? — повторил Мацухаси, и его лицо затвердело, словно керамическая маска. — Нет, я его не знал. А теперь, если не возражаете…
Кивнув, Томас улыбнулся и направился прочь, уверенный в том, что аспирант солгал и следит за ним.
Вернувшись в гостиницу, Томас услышал, как Джим что-то бормочет у себя в комнате, и отодвинул дверь. Священник сидел на корточках на циновке у низкого столика, а напротив стояла на коленях Куми, полностью переложив весь вес своего тела на икры, как это принято в японских традициях. На столике стояли бутылка местного вина и тарелка с хлебом.
— Мир оставляю вам, мир мой даю вам, — говорил Джим. — Смотрите не на наши грехи, но на веру Церкви, и милосердие Господа избавит нас от грехов и защитит от всех напастей… — Он поднял взгляд на Томаса. — Месса. Ты можешь присоединиться, если хочешь…
Но Найт уже тряс головой и задвигал дверь.
Судя по паспорту, его звали Харви Эриксон, и в документах было указано, что он слепой. На нем был длинный просторный плащ, лицо, покрытое густой растительностью, скрывали большие очки с черными зеркальными стеклами. Зубы у него были белые и ровные, ладони, затянутые в тонкие замшевые перчатки, отпускали рукоятку белой трости с красной полосой только тогда, когда он сидел.
Весь полет и последующую дорогу из аэропорта на поезде он провел практически полностью неподвижно, не обращая внимания на стюардесс, словно их не было и в помине, произнеся за последние двадцать четыре часа едва ли с десяток слов, молча предъявляя билеты и документы, когда об этом просили. Он чувствовал, что его сторонятся, даже стараются избегать взглядами, но ему нравилось одиночество, так что оно было и к лучшему.