— Тоже один из непогрешимых!
Станислаус потерял терпение.
— Дашь ты мне какую-нибудь книжку из ваших или не дашь?
Густав спокойно положил письмо себе под шляпу.
— Ты где живешь, на луне? Все мои книги я отдал, их сожгли! — Пусть Станислаус не воображает, продолжал он, что такой человек, как он, Густав, интересуется этой растленной литературой и, может быть, даже прячет на чердаке в какой-нибудь развалившейся печной трубе. — Ну как ты мог подумать, что я хитрее гестаповцев!
Густав вытряхивал мешки. Он стоял в облаке мучной пыли, как слетевший на землю ангел в шляпе. Ангел еще раз поднял голос:
— Спустись сам в мой погреб. И если ты найдешь под картофелем небольшой ящичек — а такие случаи, говорят, довольно часто бывают, — то можешь взять себе оттуда что пожелаешь, мне нисколько не жалко! Но как взять там, где нечего брать!
Станислаус намеренно надорвал свою пекарскую рубашку. Он ждал, что Густав позовет его к себе. Густав не замечал дыры на рубашке. Станислаус увеличил прореху. Густав все же не видел ее.
— Ну, что ты надумал насчет военного спорта? — спросил хозяин. Он растирал между пальцами запудренную мукой паутину. — Я, конечно, не заставляю тебя…
— Я подумал на этот счет.
— Ну?
— У них там солдатские учения.
— Конечно!
— Мне не хочется.
— Ты с Густавом говорил?
— Я с Густавом не разговариваю.
— И о левых книжках вы не говорите?
— Нет!
Станислаус погрузил руки в тесто для солдатского хлеба. Руки хозяина принялись катать скалку. Они не могли жить без того, чтобы не ощупывать, не обстукивать что-либо. Скалка с грохотом покатилась через бадью.
— Что тут поделаешь?
Трудно было сказать, к кому или к чему был обращен вопрос хозяина — к скалке, к самому себе или к Станислаусу.
Солнце пробежало свой летний путь. Наступила осень. В такой же серый день, как утоптанный мучной пылью пол, Густав не явился на работу.
В обед пришла в пекарню его жена, заглянула во все уголки, прислушалась и заговорила быстро, как всегда:
— Он не в санатории, велел он вам передать. Он уехал без проводника на собственный счет, велел он вам сказать. И чтобы вы не подумали взять у меня из погреба картофель, велел он вам особенно вдолбить. От себя лично скажу вам — я рада! Этот вечный страх! Вы меня поймете, а ящик, что стоял под картофелем, я сожгла.
Фрау Гернгут засеменила на кухню и там поговорила с хозяином. Хозяин дрожал. Ни глаза, ни руки его не знали, куда себя деть.
В Станислаусе все замолкло. Он почувствовал себя осиротевшим. Густав, все его речи, все его мысли заняли в жизни Станислауса гораздо большее место, чем он признавался себе. От Густава исходило отцовское доброе, но требовательное тепло.