— Этот помешался! — сказал один из вожатых, который пользовался своей лошадью как укрытием.
— Такой-сякой! — ворчал Станислаус. Он показал на командный пункт, где стоял ротмистр. Руки Станислауса дрожали. Он опустил повод, и тот упал рядом с мордой щиплющего траву коня. Лошадь подняла голову. Станислаус положил руку на теплую лошадиную шею.
Ротмистр опустил полевой бинокль:
— Санитаров!
— Ууууу, ууууу! — кричал Вайсблат.
Ротмистр снова поднял полевой бинокль. Он обнаружил Вайсблата.
— Ууууу, ууууу!
Бетц снова опустил бинокль и крикнул через плечо:
— Этого дурака под арест, немедленно!
Санитары с носилками кинулись через поле боя к Богдану. В «русском» окопе разыгрался рукопашный бой. «Урра! Урраа! Уррааа!»
Пивовар Бетц дрожал от боевого восторга: «русские» разбиты.
23
Станислаус отправляет в хлебе записку смертнику, показывает одно из своих обыкновенных чудес и развязывает малую войну между двумя высокими начальниками.
После боя Станислаус немедленно пошел к Вайсблату. В бараке Вайсблата не оказалось. У ящика с боеприпасами сидел Крафтчек, ел фасоль и плакал. Он плакал о Богдане. Богдан был мертв. Полез на смерть в порыве служебного рвения. Ему не нужно больше ломать себе голову, почему в Гурове шлагбаум поднимают теперь стальным тросом непосредственно со станции.
— Будь то настоящая война, ее можно вытерпеть, — жаловался Крафтчек, — потому что колонии важны и необходимы для мелкой торговли, которую и так уже втоптали в землю. — Белая фасолина выкатилась из его плачущего рта, перепрыгнула через колено и упала на пол барака. Крафтчек посмотрел ей вслед, словно потерял зуб.
Станислаус забеспокоился: где Вайсблат?
Крафтчек продолжал жаловаться:
— Упрятали Вайсблата с его крылышками, которых он так добивался, он полетел на них в карцер под арест. Право же, начинаешь сомневаться в милосердии человеческом. — Крафтчек поднял ложку, продолжая причитать: — Пресвятая матерь божия, сделай так, чтобы он действительно сошел с ума. Я никогда не забуду, как он обнял меня, словно ребенок свою мать! Бюднер, ты бы спросил свои тайные силы. В конце-то концов, и для него, может быть, еще найдется спасение, а мне бог простит, что я принимаю так близко к сердцу судьбу евангелиста.
На следующее утро, когда Вайсблат ломал на кусочки корки хлеба своего однодневного рациона, в руках у него оказался клочок бумаги. Хотя Вайсблат чувствовал голод, ибо страх стянул ему кишки, он все-таки отложил хлеб и прежде всего ощупал со всех сторон записку. В блиндаже было темно. Хоть глаз выколи. Жизнь, возможно, посылает ему весточку, а он не в состоянии ее прочесть. Еще никогда в своей жизни Вайсблат не был так нормален, не действовал так уверенно и точно, как сейчас, в этом блиндаже, под наваленными горой балками и землей. Его пронизывала жажда жизни, она вытряхнула из него все его заумные хитросплетения, все худосочные желания. Он ощупывал стены блиндажа, делал это толково и планомерно и увидел, что между грубыми неотесанными бревнами проложен мох, преграждавший доступ воздуху и свету. Практическая сметка его отца, которую Вайсблат, будучи студентом и поэтом, никогда не признавал, над которой он неизменно издевался, пробудилась в нем. Он выбрал наиболее широкий паз в срубе и слой за слоем принялся выдергивать втиснутый между бревнами мох.