В то утро я был метлой, она — лопаткой для мусора. С видом безразличным и независимым я собирал пыль и сухие листья, принесённые с улицы. Всякий раз, проскальзывая мимо, шурша прутьями, я слышал как она хихикает и чувствовал на себе тонкий лучик её внимания. Она тихонько ждала — у стенки, напротив кухонного зеркала — будто крестьянская девушка, примеряющая фату. То приближаясь к ней, то отдаляясь, выметая из углов, из-под сундуков и шкафов, я вычерчивал ритуальный круг, в центре которого пребывала моя суженая. Наконец, сгрёб мусор в кучу посреди комнаты и застыл в ожидании.
По истечению долгого, — вязкого как патока — мгновения, мы двинулись друг другу навстречу.
Пыль, осколки стекла, песчинки с далёкого пляжа, влажная прикроватная пыль, и сухая пыль — из комода. Крысиный помёт. Шарики пенопласта. Крошечный прутик — приношение ивы, что растёт во дворе. Липкая макаронина — увы — не слишком хорошо проваренная. Ворсинки. Былинки. Хлебные крошки.
И в качестве свадебного сюрприза — черенок вишенки, невесть как очутившийся здесь, на полу, и ставший нашим утренним талисманом. Мы подбрасывали его и ловили, пинали, таскали по полу, играли им в пинг-понг и футбол, делая вид, что метёлка никак не может взять его на совок, и только когда вконец умаялись, черенок отправился прямиком по назначению — в мусорное ведро.
Тогда мы покинули дом, счастливые, оседлали подвернувшуюся муху, и — взвились в небеса.
Она, было, примерила — словно корону — тусклое облачко, а я уже приготовился стать ветерком, чтобы сдуть его, тем самым утвердив новые правила, но тут планы изменились: ей приглянулась голубка, сидевшая на шпиле старого городского собора, и я стал колоколом, чтобы объявить о наступлении полудня.
Бомммммммм…
Голубка порхнула, сделала круг и опустилась на площадь, вымощенную булыжником.
Я догнал её — в виде песенки уличного музыканта, фривольной и глупой, исполненной гнусавым, прокуренным голосом под аккомпанемент бандониона.
— Голубка моя! — завывал я. — Нежная птичка моя!
Она клевала хлебные крошки, то и дело перепархивая с места на место.
В это время на площади появились двое: старик и маленькая девочка.
— Слышишь? — спросил старик. — Один из них запевает «голубка моя», а второй — в образе голубки — мирно клюёт крошки, поодаль — будто не слышит. Так они играют. Такая, понимаешь, игра у них…
— Но почему? — удивилась девочка.
— Да кто ж их знает… — пожал плечами старик.
— Врёшь ты всё! — скривилась девочка.
— Да нет же! — заволновался он. — Пойдём, покажу!
Они остановились перед музыкантом, который продолжал нещадно терзать инструмент, и слушали его с такими серьёзными лицами, что музыкант подмигнул девочке, надеясь вернуть хотя бы малую тень её улыбки. Тут песенка про голубку кончилась и лабух затянул балладу — жалобную и пронзительную — про старого Мерлина, удочерившего сиротинушку.
