«А разве приеду?» – подумала Люба.
Но размышлять об отвлеченных вещах она не любила и не умела. А приглашение Бернхарда Менцеля было сейчас делом именно что отвлеченным. Очень может быть, что он забудет о нем уже во время этой своей конференции. А уж как только вернется домой, то забудет почти наверняка. А если все-таки не забудет прямо в день возвращения, то все равно не захочет со всем этим возиться и, значит, забудет всего лишь на несколько дней позже.
Ну и какой же тогда смысл об этом раздумывать?
Тем более что она и без всяких мыслей чувствует себя прекрасно. Люба вспомнила, как когда-то Алиция, Сашкина мама, говорила, что у новорожденных младенцев во сне бывает желудочная улыбка. То есть они улыбаются просто потому, что сыты. Причина физиологическая, а улыбка получается ангельская.
Улыбку, которая была на Любином лице, когда она одевалась и застилала кровать, следовало бы назвать не желудочной, а… Н-да, и произнести-то неудобно! Она засмеялась и побежала в ванную – вернее, в узенькую душевую кабинку, выгороженную в углу коридора рядом с кухней.
Мама вернулась домой, когда Люба уже стояла у плиты и, насвистывая, жарила яичницу.
– Не свисти в доме, Люблюха, – сказала мама, входя в кухню.
– А то денег не будет? – засмеялась Люба.
– Хороший он человек?
– Почему ты так решила?
– Потому что ты веселая.
– А может, я без причины веселая? От абстрактного жизненного счастья.
– Что-то раньше ты от счастья не пела. А сейчас вон как разливаешься. Прямо как Сашенька.
– Ерунда!
К чему относилось это определение, Люба уточнять не стала. Но мама умела быть настойчивой, когда это касалось не ее, а Любиного благополучия. В том, что она уже считает мужчину, с которым явилась сегодня утром домой ее дочь – выходит, мама это слышала, потому и ушла потихоньку, – в том, что она считает этого мужчину частью Любиного благополучия, сомневаться не приходилось.
– Так что он за человек? – повторила она.
– Мам, ну откуда я знаю! – возмутилась Люба. – Я его сегодня впервые увидела.
– Тогда зачем же… – начала было мама.
– Что – зачем? – сердито прищурилась Люба.
– Ничего. Осторожнее будь, Люблюха, – вздохнула мама.
– В смысле предохранения?
– В смысле себя побереги.
– Да незачем мне от него беречься, – усмехнулась Люба. – Он сам кого хочешь убережет.
– А что ты смеешься? Считаешь, мало этого? Очень немало!
Учитывая особенности маминой биографии, мужская надежность должна была считаться в ее понимании таким великим достоинством, ради которого стоило броситься на шею хоть первому встречному. Но у Любы-то биография не мамина, а своя. Впрочем, Бернхарду Менцелю она именно что на шею бросилась. И нисколько об этом не жалеет, даже наоборот.