Вспомнив, что означают по отношению к Бернхарду слова «бросилась на шею», Люба почувствовала, как мурашки пробежали у нее по всему телу. Все-таки очень сильно он ей понравился! Чтобы не сказать больше.
– Ладно тебе, мам, – примирительно проговорила она. И неожиданно для самой себя добавила: – Он немец. И хочет, чтобы я к нему в Германию приехала.
– Поедешь? – помолчав, спросила мама.
Спокойствие, с которым звучал ее голос, не могло обмануть Любу.
– Не бойся, – ответила она.
– Я не боюсь.
Им обеим не требовалось уточнять, что означают эти слова. Они были друг у друга одни на всем белом свете, и никакие Бернхарды Менцели не могли иметь для них настоящего значения.
– Я ведь не старуха еще, – улыбнулась мама. – С ложечки меня кормить не требуется.
– Да он пошутил, скорее всего.
– Вряд ли пошутил.
– Почему ты так думаешь?
– У Ангелины Константиновны студенты занимались, немцы. На дом приходили – я присмотрелась. Немцы, даже молодые, и те очень основательные. Зря не говорят. А у этого твоего, мне показалось, голос не такой уж молодой.
– Ему лет сорок пять. Или даже больше.
Мама ничего на это не сказала. Конечно, мир ее был довольно незамысловат, но примитивность, заставляющая говорить банальности, не была ей свойственна. Так что можно было не ожидать от нее какого-нибудь бессмысленного умозаключения о том, что возраст, дескать, украшает мужчину или что двадцать пять лет разницы – это ничего, был бы человек хороший.
– Яичница пригорает, Жаннетта, – сказала она.
Люба сняла сковородку с огня, положила на стол деревянную подставку под горячее.
– Может, и лучше тебе в Германию уехать, – сказала мама. – Времена-то сейчас вон какие, все повернулось, и к чему идет, не поймешь. – И, улыбнувшись той кроткой улыбкой, которая порой раздражала Любу, а порой делала счастивой, добавила: – Когда-то я думала, что уж дальше Москвы счастья не бывает. А теперь видишь как переменилось все.
– Просто теперь железного занавеса нет, – хмыкнула Люба. – Границы счастья существенно расширились.
– Как Кирочка говоришь, – снова улыбнулась мама. – Умно так.
– Вот именно.
– Что – вот именно? – не поняла та.
– А то! – Люба сердито бухнула сковороду на подставку. – То, что у меня ничего своего! То от Кирочки, се от Сашеньки, это от Федора Ильича. А также от их родителей.
– Ну и что? – недоуменно спросила мама. – Можно подумать, они тебя плохому научили.
– Мне самой пора чему-то учиться, мама, – сказала Люба. – И не учиться уже, а жить. Самой мне пора жить. Своим светом, а не отраженным.
– Значит, уедешь?
– Да забудь ты про этого немца! – засмеялась Люба. – Я для него приятный эпизод, не больше.