Наталья Платоновна сделала звук погромче.
– Сама бобылка, спешить ей некуда, и людей домой не отпускает, – проворчала у Норы над ухом Надежда Степановна, которая учила младшеклассников. – Дел других нету, как байки эти слушать!
Но осталась слушать и она: что поделаешь, раз начальство велит?
– Бах начал эту мелодию в миноре, а закончил в мажоре, – прозвучало из радиоприемника. – Почему? Это известно физикам: для того чтобы получился звук вообще, в физическом смысле этого слова, должно быть такое соединение колебаний, которое присуще именно мажорной тональности. Мажор – это естественная музыка космоса. И Бах слышал ее, шел к ней и нас к ней привел.
Голос у лектора был молодой, но то, что чувствовалось в нем, показалось Норе более значительным, чем могущее принадлежать молодости. Может, дело было не в голосе, не в тоне, а в смысле слов этого человека? Да нет, смысл-то как раз не должен был Норе быть понятен, она ведь никогда не понимала того, что слишком далеко выходило за пределы ее собственного опыта.
Но нет! Это раньше она ничего такого не понимала, а теперь какой-то новый, совсем новый смысл вдруг забрезжил для нее в словах этого незнакомого лектора с глуховатым голосом. Она вспомнила, как нежно и чисто сияла полная луна – над школьным двором, над спящей землей, над ее, Нориным, одиночеством. И как она поняла вдруг, что бывает где-то совсем другая жизнь, такая же чистая и тонкая, как лунный абрис.
– Но откуда же в таком случае берется в мире печаль минора? – спросил лектор.
Норе показалось, что он спрашивает об этом не столько слушателей, сколько самого себя. Его мысль, его чувство – все это рождалось прямо сейчас, когда он вот так вот негромко разговаривал с людьми, которые слушали его на огромных притихших пространствах земли.
– Это наша с вами печаль, – ответил его глуховатый голос. – Мы с вами привносим ее в мир, и так же невозможно представить мир без нее, как невозможно представить его без человека.
И это было так ясно, так много это говорило сердцу! Именно сердцу – умной Нора никогда себя не считала. Но сейчас она не думала ни о своем уме, ни вообще о себе – она просто слушала и понимала смысл каждого слова.
– Ах, какой же он молодец, этот Иваровский! – воскликнула Наталья Платоновна, когда лектор закончил говорить. – Я каждый раз восхищаюсь: как просто он умеет объяснять такие сложные вещи, как до каждого сердца доходит!
В Каменке любили посудачить о том, что школьная директриса – баба-то с придурью, а все потому, что замуж не вышла, детей не вырастила. Раньше Нора считала, что так оно и есть: слишком уж много было в Наталье Платоновне восторженности, странной для ее солидного возраста. Но это прежняя Нора так считала, а теперь она смотрела в горящие восторгом глаза директрисы, и этот восторг был ей понятен.