— Но я чувствую себя виноватой. Ведь это же я последней держала его за руку. А когда отпустила, он умер.
— Но он бы в любом случае умер.
А может, и нет? Что, если бы я продолжала держать его руку? Я теперь не знаю. И буду постоянно об этом думать.
Я смотрю на сверкающее окно с цветными стеклами над алтарем. Устройство кабинки для исповедей позволяет мне видеть все здание с моей наблюдательной точки. Потому что церковь Святого Колумбы сначала была построена без этой кабинки; наверное, раньше не было то ли исповедей, то ли священников, то ли грехов. И кабинку добавили гораздо позже. И она открыта ко всей церкви, лишь между исповедником и грешником висит занавеска. Вообще эта занавеска выглядит ужасно глупо не только потому, что отцу Мунихэму видны все те прихожане, которые идут к нему по проходам между скамьями, но и потому, что он прекрасно знает голоса всех жителей острова, поэтому даже если бы он ослеп, то все равно понял бы, который грех чей. В результате единственная польза от этой занавески та, что можно спокойно ковырять в носу, не оскорбляя этим святого отца… чем и занимается иной раз Джозеф Берингер.
Теперь отец Мунихэм слегка сердится.
— Знаешь, Кэт, мне это кажется эгоистичным. Ты наделяешь слишком большой силой то, что, в конце концов, всего лишь твоя рука.
— Но вы же сами постоянно говорите, что Бог действует через нас. Может, Он хотел, чтобы я там оставалась и продолжала его держать?
На несколько мгновений по другую сторону занавески воцаряется молчание.
Наконец отец Мунихэм говорит:
— Не каждая рука может быть проводником чуда. Иначе мы бы просто боялись прикасаться к чему бы то ни было. Ты чувствовала зов, призывающий тебя остаться рядом с ним? Нет? Ну так перестань терзаться, отбрось свое чувство вины.
Ну да, как будто чувство вины — это нечто такое, что я могла бы завернуть в вощеную бумагу и оставить за дверью для Паффин. Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на потолок церкви.
— И еще я очень злюсь на своего брата, — добавляю я. — А ведь гнев — это грех.
Но тут же я вспоминаю, что Бог и сам иногда пылал праведным гневом, и ничего, все считают это правильным. И начинаю думать, что мне тоже дано право гневаться на Гэйба из-за его решения уехать с острова, а потому, может быть, это вовсе и не грех.
— И почему ты гневаешься на него?
Я стираю со щеки слезу. Это весьма коварная слеза, потому что я ведь даже не почувствовала, как она выскользнула из моего глаза.
— Потому что он бросает нас, и даже без какой-то серьезной причины. А я ничего не могу изменить.
Отец Мунихэм бормочет: