Теперь Шон смотрит на меня.
— А что будет, если ты не победишь?
Я не хочу отвечать на этот вопрос, потому снова спрашиваю:
— Ну а ты, если выиграешь, что будешь делать?
Он уже закончил обматывать ноги красного коня, но продолжает сидеть рядом с ним на корточках.
— С тем, что накопил, и со своей частью выигрыша я выкуплю Корра и вернусь в отцовский дом, там, на западных скалах, и пусть только ветер определяет, куда мне двигаться.
Но я ведь только что открыла для себя недостижимую красоту конюшен Малверна и потому полна недоверия.
— Неужели ты не будешь скучать по всему этому?
Теперь Шон Кендрик смотрит на меня, и когда я вижу его лицо под таким углом, оно выглядит так, словно кожа под глазами испачкана углем.
— А что здесь такого, чтобы скучать? Оно не мое, мне нет до этого дела, — У Кендрика вырывается глубокий вздох, и это самое откровенное, что только я слышала от него, это похоже на исповедь; но тут же он резко поднимается на ноги, — А как насчет тебя, Кэт Конноли? Пак Конноли.
В том, как он это произносит, я ощущаю нечто особенное: он не забыл мое прозвище, нет, ему просто нравится чувствовать вес слов, когда он дважды произносит мое имя, и от этого мне становится тепло, и я волнуюсь и становлюсь мягче.
— О чем ты?
Кендрик снова меняется со мной: забирает поводья и отдает ведро. Я чуть отступаю назад.
— Что ты будешь делать, если выиграешь Скорпионьи бега?
Я заглядываю в ведро.
— О! Я куплю себе четырнадцать платьев, и построю дорогу, и назову ее своим именем, и попробую все-все, что только есть в пекарне Паллсона.
Я не смотрю на Кендрика, но ощущаю на себе его взгляд. Его довольно трудно вынести.
Шон говорит:
— А если по-настоящему ответить?
Но когда я пытаюсь найти настоящий ответ, тут же вспоминаю о том, что Гэйб сидел в исповедальной кабинке рядом с отцом Мунихэмом и плакал. Это наводит меня на мысль о том, что независимо от исхода бегов Гэйб все равно считает отъезд лучшим для себя выбором. И я огрызаюсь:
— Неужели ты думаешь, что я стану выкладывать свои секреты кому попало?
Кендрик ничуть не огорчен.
— Я не знал, что это секреты, — говорит он. — Иначе и спрашивать бы не стал.
Из-за этого я сразу чувствую себя неблагодарной, ведь он-то ответил мне честно.
— Извини, — говорю я, — Моя мама всегда твердила, что я родилась не из женской утробы, а из бутылки с уксусом и что они с отцом три дня купали меня в сахаре, чтобы отмыть кислоту. Я стараюсь вести себя как следует, но постоянно ныряю обратно в уксус.
Папа иногда шутливо рассказывал гостям, что феи подбросили меня к дверям их дома потому, что я слишком часто кусала их за пальцы. Но моей любимой историей была та, которую рассказывала мама: якобы перед моим появлением на свет семь дней и семь ночей шел непрерывный дождь, а когда она вышла во двор, чтобы спросить у неба, почему оно так плачет, я свалилась к ее ногам из облаков, и тут же выглянуло солнце. Мне всегда нравилась эта мысль: я так надоедлива, что даже небесные стихии меня вынести не могут.