Нортонз-Криг, Уипперби, Бриль. Чем дальше мы продвигались на юг, тем выше становились деревья и пышнее растительность. На полчаса мы остановились в Нобб-он-Хамбер, где показалось солнце, озарив вагон лучами нежданного чуда, и женщина с вязанием предложила мне кусок цыплячьего бедра. Я вежливо отказался. Я ослаб от голода, пояснил я, но должен сегодня поголодать из-за моего червя. И тут она заметила на мне под шарфом неподобающий воротничок священника и принялась извиняться за необдуманное упоминание «штуковины» сына.
– Ничего страшного, мадам, – пасторским голосом ответствовал я. – Материнская гордость – благая вещь.
– Он танцует «Лебединое озеро» в Королевском Балете, – С облегчением добавила она, радуясь, что я не огорчился. Прямая и обратная петля. – Не лебедя, одну из прочих птиц.
Коростеля? Баклана? Серебристую чайку? – задумался я, вспоминая морских птиц, круживших в небесах Тандер-Спита, и Иареда,[127] моего почтового голубя, который сейчас дремал в клетке, прикрытой тряпицей. Я больше склонен доверять робкой птице, чем дешевой почте.
Фибз-Уош, Краутерли, Аксельхонч. Я спал урывками и прогнулся обезумевший, вспоминая о своей ужасной цели.
– Все порядке, мой дорогой? – вдруг спросила женщина возле Глэдмаута, толкнув меня локтем под ребра, когда дергана клубок. – Вы дрожите.
Я промолчал и лишь укутался плотнее в сюртук, словно в раковину.
Наконец, Лондон: станция Святого Панкраса; поезд изверг меня, и я оказался на платформе, вертя на шнурке ракушку. Это успокаивает, подумал я, когда все время на шее носишь океан. Наверное, Томми знал, когда дарил мне раковину, как я буду скучать по шуму прибоя. Теперь я никуда не пойду без моей драгоценной ракушки.
Я приложил ее к уху. Шшш, Шшш.
Но, простояв минуту, я сдался и сунул ракушку обратно в тепло моего сюртука, рядом с флягой в форме распятия.
На платформе царило столпотворение. Сердце мое разрывалось.
– Забудь об этой чепухе, – настаивал Киннон, наливая мне снова касторки. После того как разбилась склянка, он отвел меня к себе в комнаты, и я предъявил ему доказательство – мои ступни.
Никогда еще, подумал я, когда мы вдвоем их рассматривали, не выглядели они волосатее и уродливее.
– Тебе нужен отдых. И сон, – постановил Киннон.
Он заблуждался. Я усвоил урок. Мне нужна была правда.
Не могу, запротестовал я.
Но сделаю, отозвался кто-то внутри.
Иареда я оставил в почтовой голубятне на станции, сказав, что вернусь через неделю – отправить письмо на север.
В Паддингтоне я отыскал пансион; женщина, которая им заправляла, явно шестым чувством улавливала финансы жильцов – она меня сразу предупредила, что всегда требует деньги вперед. Комната оказалась грязной и унылой – не чета моему уютному холостяцкому жилищу в Ханчберге, где кухню наполняло материнское тепло миссис Фуни и запах мака и пекущегося хлеба.