– Нет, секундочку, – остановил Николай Дмитриевич. – Двойной эспрессо, будьте любезны. И всё.
Девушка кивнула.
Проводил ее взглядом. Стройная, в черной кофточке с короткими рукавами, в голубых джинсах. Никакой спецодежды, этих казенных белый верх, черный низ, а выглядит тем не менее опрятно, стерильно даже. Такими же были официантки во многих кабачках Германии. Чистые, подвижные, молодые. Домашние… В конце восьмидесятых – начале девяностых Николай Дмитриевич участвовал в нескольких конференциях в Берлине и Кельне – тема его исследований была в моде, – там и полюбил вот так посидеть с часок в одиночестве в таких вот кофейнях. Очень успокаивало, настраивало на рабочий лад. Он удивлялся, почему в Москве их нет, даже мечтал открыть самому. Мда, было время, пытался стать предпринимателем… Но не так давно кофейни появились. На Тверской, на Мясницкой, да по всему центру десятки. И слава богу. Тихие уголки в огромном шумном городе, где можно отдышаться, подумать, приостановить суету.
Именно в кофейнях он чувствовал, что все нормально, прочно, что силы еще есть, что впереди много непустых дней, а позади – большая, тоже непустая, нерядовая жизнь. И далеко, далеко не вся она в прошлом. Шестьдесят два года, по нынешним временам – умственная и физическая зрелость. Там уж, к восьмидесяти, действительно, наверно, закат… Со здоровьем у него, тьфу-тьфу-тьфу, порядок – лет пятнадцать еще есть. А это немалый срок.
Что там было, пятнадцать лет назад? Девяносто второй год. Апрель… Вспомнилось – мелькнуло несколько живых картинок: растрепанный, со сбившимся галстуком, Гайдар на трибуне, блокадного вида старухи в Столешниковом, у ног – никого не интересующий антиквариат. Бесконечные митинги, демонстрации, разноцветные талоны на продукты, на мыло, сморщенная, с белым налетом копченая колбаса в кооперативных ларьках, длинные дни ожидания или катастрофы, или новой, наконец-то счастливой жизни…
Совсем другой стала Москва с тех пор, да и страна, и народ. Совсем другим стал и он сам, Николай Дмитриевич. Сорок семь ему было в тот год, а вел себя и, главное, ощущал как в юности. Глупости совершал, спорил часами с первыми попавшимися людьми, чуть не до драк доходило. О чем спорили, чего добились… Нет, все-таки многого, хотя и обманулись во многом.
Девушка поставила на стол маленький поднос с чашкой черного кофе и сахар в стеклянном дозаторе.
– Спасибо, – сказал Николай Дмитриевич.
– Пожалуйста.
Он приподнял чашку, губами втянул чуть-чуть кофе. Горячий, горький, но горький не противно – не как растворимый или молотый по пятьдесят рублей за двести граммов… А ведь что делалось в очередях за любым кофе! Да и за всем… Кошмар. Действительно, больше похоже на кошмарный сон, чем на реальность. Но именно тот период, примерно с восемьдесят шестого по девяносто шестой, и запомнился лучше всего.