— Инсценировка поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри». В заглавной роли — ученик десятого класса Роман Кубеков. Ведущий — Федор Палаус.
Первый раз меня объявили учеником десятого класса, захотелось улыбнуться, но я заставил-таки себя удержаться, чтобы не выйти вдруг из образа. Симка же недовольно фыркнул: его имени Лида не упомянула.
Занавес пока не открывали. Федя перекрестился левой рукой, нырнул между линялыми половинками.
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…
Читал Федя хорошо: задумчиво, медленно, как бы припоминая пережитое. И я снова поверил: все будет замечательно.
Не меняя позы, я вслушивался в знакомые слова и нетерпеливо дожидался того главного, что не давало мне покоя сегодня.
Но вот прозвучали последние слова Феди; я махнул рукой, и двое пятиклассников, путаясь в складках занавеса, раздернули его. Должно быть, Симка спиной почувствовал обращенные к нам глаза, неловко поёрзал. Из суфлерской будки зашипело:
— Чего елозишь, поп!
Зал выглядел огромным, черным, глаза зрителей светились в нем, словно кошачьи — так показалось мне, — сделалось холодно, будто перед прыжком с обрыва в реку, вдруг почему-то зачесался нос и онемела правая нога, горло сдавило. Я никак не мог начать. Колька Бабин принялся шипеть из будки. Меня взяла досада, и тотчас я заговорил:
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Казалось, будто это — мои собственные слова, рожденные сейчас, и не лермонтовский герой, а просто вот сам я, Роман Кубеков, говорю скорбные и тревожные, гордые и пламенные фразы, это моя обиженная злыми людьми вольнолюбивая душа рвется в неведомые края — душа, переполненная святою любовью к Отчизне.
Только в коротких паузах я успевал мельком взглянуть в притихший зал. Наконец я нашел их — две сияющие, как светлячки, будто яркие свечечки, две огромные росинки, и почувствовал: голос у меня стал особенно полным, звучным и горделивым.
…О, я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнии ловил…
Те жесты, за которые ругала меня еще вчера Нина Николаевна, те, что получались скованными, деланными, — теперь возникали сами собой. Грубо раскрашенный задник декорации — я видел его искоса — представлялся горным простором, в туманной вышине звенели птицы, а внизу, где-то под ногами, «поток, усиленный грозой, шумел». И когда в глубине сцены медленно и безмолвно, как видение, прошла, держа кувшин, тоненькая девушка в грузинском костюме, я рванулся к ней, по-настоящему забыв, что это — Галя Двуречинская из параллельного класса, просто Галя, а не грузинка из моих, Мцыри, тревожных воспоминаний.