Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.
— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.
Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что можешь опоздать. Шеф этого очень не любил. Сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был корректен. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость, он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне относился с пониманием, даже по-отечески. Когда был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.
— Слово в слово, учти, — говорил он.
Тебе не нравились мои ночные выезды. Когда звонил телефон, я старалась сама подойти, но иногда ты меня опережал.
— Да, пани Хелинскую можно, — ледяным голосом отвечал ты, подавая мне трубку.
Если бы только знал, как ты обязан этому человеку!
Теперь я могла заняться Марысей, но это ограничивалось только каждодневной суетой при ней. Мыла ее, причесывала. У нее были редкие волосы, через которые просвечивала кожа. Кормила только отварами. Каждая проглоченная ложка была общей победой.
— Ну, последняя, правда последняя, — говорила я сладким, фальшивым голосом.
Так же как и я, Марыся существовала в отрыве от своего тела. Кости, обтянутые кожей, — наследство ужасного прошлого, из которого она не смогла выкарабкаться.
— Они всегда там…
— Кто? — спросила я, но ответа не получила.
Кого она видела там: своих палачей, сокамерников… Мы обе были безнадежно запутаны в своем прошлом. Только Марыся оставила в нем свою женственность, и это не давало ей шанса в жизни, а у меня оно отбирало мое тело, которое было бесстыдно красиво. Не в силах освободиться, я старалась, по крайней мере, закрывать его от нее. Ведь Марыся могла думать, что это груди, до которых ты дотрагиваешься, а это живот, ноги… Я входила в лучшую для женщин пору расцвета, а она, немного старше меня, неотвратимо двигалась к смерти…
Утром, уходя на работу, ты осмотрел ее, и тебе что-то не понравилось. Стал настаивать на кардиограмме. Мы договорились, что в двенадцать за ней приедет санитарная машина. Потом я отправила Михала в школу. Уже в пальто заглянула к ней, подошла поближе, а потом присела на кровать. У Марыси было странное выражение лица. Я подумала, что она боится остаться одна.