Я не хотела отвечать, но вдруг услышала свой голос:
— Если умру, то желаю, чтобы тебя мучили угрызения совести до конца жизни.
Прямо на глазах он изменился в лице.
— Ты не помнишь меня в гетто?
— Нет, — холодно ответила я.
На меня его слова не произвели никакого впечатления. Я была полностью поглощена собственной проблемой. Страх перед абортом затмевал все прочие эмоции.
— «Еврейский ангел смерти со светлыми волосами…»
Я ударила его по лицу. Для меня это было уже слишком. Моя жизнь сразу показалась каким-то неправдоподобным кичем. А ведь я имела право быть человеком, хотя бы за свое терпение. Всегда стремилась выжить, а теперь вот должна идти на риск. Другого выхода у меня не было.
Когда я ударила его, на нас стали оглядываться. В глазах стоявшей рядом сестры появилось любопытство. Несмотря ни на что, он притянул меня к себе.
— Я умоляю тебя, — проговорил он в мои волосы, — дай мне этого ребенка…
Я вырвалась от него и побежала в глубь коридора. Меня душили слезы…
Потом было нечто жуткое и бесчеловечное. Свет лампы бил в глаза. Я лежала на столе голая, руки прилеплены пластырем, иглы капельниц в венах. И создавалось впечатление, что не Марыся, а я — распятый Иисус Христос, и это казалось еще большим кощунством. Мне приказали считать.
— Раз, два, три… — Я чувствовала, как деревенеет язык.
Погружаясь в искусственный сон, видела перед собой не твое лицо, а его. Перекошенное от боли. Темные глаза полны слез. Когда проснулась, оно опять возникло передо мной. С тем же выражением, которое я запомнила, засыпая. Мы смотрели друг на друга без слов.
С трудом я разлепила губы и выговорила:
— Иди отсюда.
Он сразу вышел.
Моя недельная отлучка затянулась. Я звонила тебе и рассказывала, как отлично идет перевод.
— У же семь листов, — врала я, стараясь овладеть своим голосом. Ведь ты, как врач, мог заподозрить что-то неладное.
Я чувствовала себя очень плохо. Сразу после аборта у меня началось кровотечение, и врач считала что я не выживу. Однако выжила, только очень похудела, под глазами появились огромные синяки. Так я не выглядела даже во время голода в гетто. Когда я отчаянно боролась за жизнь и уже не было сил встать с постели, у меня появилось что-то вроде удовлетворения — наконец мое тело побеждено. Оно ничего мне уже не может диктовать. Слабо мелькнув, эта мысль исчезла и появилась вновь, когда я стала себя лучше чувствовать. Мне не разрешали вставать, но я должна была звонить тебе, поэтому скандалила, чтобы телефон принесли в палату. Это оказалось сложно, поскольку не было удлинителя. Но полковник все устроил. С ним в госпитале очень считались. Стоял пятьдесят четвертый год.