Домой вернулась через месяц. Выглядела я все еще плохо и боялась нашей встречи. Но у тебя были неприятности в клинике (умирал пациент), поэтому ничего не заметил. Можно сказать, что мы почти не виделись. Ты пропадал в больнице. Мне это было на руку. Только Михал внимательно наблюдал за мной.
— Что, постарела за время разлуки? — пробовала я шутить.
— Зачем ты уезжала? — спросил он.
Неожиданно я расплакалась.
Михал больше уже ни о чем не спрашивал, только смотрел. Взгляд любимых глаз. Он возвращал мне назад нашу жизнь, которая там, в госпитале, казалась потерянной навсегда.
— Я не хочу больше никогда с тобой видеться, — сказала я своему мучителю, когда он подвозил меня к повороту Нововейской. Мы оба знали, что я ни разу больше не сяду в его машину. Потом я часто задавала себе вопрос, почему же не узнала его, и пришла к выводу: для меня в гетто все они были на одно лицо. И он такой же попрошайка, который вымаливал жизнь, клянчил хлеб, просил о любви. Я не дала ему любви ни тогда, ни теперь. Не потому, что настолько злая. Просто могла быть собой только при тебе. Никто в этом не был виноват. За нас все решала судьба.
В такое трудное время Михал очень мне помог, несмотря на то что переживал переломный возраст. Мы не отдалились друг от друга, достаточно было одного взгляда, чтобы один понял другого. Он чувствовал, что я несчастна, и старался быть со мной рядом. Как-то молча положил передо мной два билета в филармонию. С момента, когда состояние Марыси ухудшилось, мы перестали ходить на концерты.
— Не знаю, смогу ли пойти, я немного занята.
На самом же деле я не была настроена слушать музыку, более того — мне вообще не хотелось жить.
Теперь я укладывалась спать лицом к стенке, и ты должен был смотреть на мою спину. Спросил однажды, что со мной.
Я сказала, что устала.
— Ты ведь недавно была в отпуске…
— Но не отдохнула, — неохотно ответила я.
Ты больше не приставал с расспросами, просто погасил свет, и через минуту я услышала твое ровное дыхание…
Михал посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, в программе «Бранденбургские концерты».
Это был призыв, я не могла сделать вид, что не понимаю.
— Ну хорошо.
Концерт стал как бы возвращением к себе самой. Музыка, которая тяжким гнетом придавила Марысю, выбросила меня на берег, и уже не казалось, что я тону. Мне удалось крепко ухватиться за ветку, называвшуюся жизнью. Я ведь любила ее всеми фибрами души, любила биологически, даже пугалась иногда своего восторга от капель дождя на листьях, от облаков, солнца. Труднее всего было пережить день, когда небо заволакивала серая мгла. Она тут же отдавалась во мне плохим настроением. Хотя не могла я быть совсем уж несчастна, ведь цвела сирень. Сирень… ее запах ассоциировался у меня с запахом любви, может, потому, что мы с тобой познакомились в мае. Я открыла тебе вечером дверь, а на следующий день сидела в парке под кустом, увешанным белыми гроздьями. Боже, как они пахли…