— Как же без них…
— Давай. В черном треугольнике черная буква «О», под ней — четыре латинских буквы — видимо, аббревиатура, хотя кто его знает — и три цифры через тире. На тех сторонах, что я не видел, могла быть другая маркировка, но тут уж… Пою только о том, что вижу. В кубических явно было что-то легкое, их хватали по одному, без усилия забрасывали на плечо…
— И не единой бумажки у тебя, конечно, не осталось?
— Конечно, — сказал Мазур. — Она все у меня забрала, не мог же я просить одну на сувенир. Не те это бумажки, чтобы раздавать их как сувениры…
— Да уж… — задумчиво сказал Лаврик. — Значит, девочка выдвинула тебя вперед, потому что не хотела в очередной раз быть объектом снисходительно-насмешливого к себе отношения со стороны горячих латиноамериканских мачо… Какая нервная, впечатлительная девочка, словно она гимназистка, а не капитан спецуры… Тебя такая мотивировка убеждает?
Мазур вспомнил лицо Рамоны, когда она стреляла в водителя той машины — жесткое, совершенно спокойное, губы плотно сжаты, в глазах ледяное безразличие к чужим судьбам… Сказал тихо:
— Не убеждает. Я же помню, с каким лицом она хлопнула того водилу… Девушка с таким складом характера постаралась бы не уходить в сторонку, а жестко поставить на место всяких драных мачо…
— Пожалуй… — сказал Лаврик. — Ну что, будем играть в проницательного Шерлока Холмса и туповатого доктора Уотсона, которому все нужно разжевывать? Или у тебя самого есть кое-какие соображения, как называется то, во что тебя впутали?
— Ну… — сказал Мазур, ощутив нечто вроде тягостной тоски. — Если подумать…
Лаврик цепко глянул на него:
— Соображения у тебя есть, но ты не хочешь их называть вслух. Потому что это поперек души. Потому что это — Куба. — Он тихонько пропел: «Куба, любовь моя, остров зари багровой…» Я прекрасно понимаю, мы с тобой одногодки, одни песни пели, одни портреты носили, только со времен революции, Кирилл, прошло едва ли не двадцать лет, а печальный опыт человечества нас учит: когда революционные штормы стихают и начинается более-менее спокойная жизнь, на поверхность всплывает… разное… Так как бы ты все это назвал?
— Контрабанда, — сказал Мазур, ощущая сильнейшее внутреннее неудобство, тоскливую горечь.
— Вот и я так думаю, — кивнул Лаврик. — Шпионаж в пользу третьих стран исключаем автоматически: во-первых, самолет без посадки идет на Кубу, во-вторых, что-то великоват груз для шпионских материалов. Бывают, конечно, исключения, когда сопрут нечто крупногабаритное — новую ракету с истребителя, центнер документации — но для нашего случая это не годится. Хотя бы оттого, будем циниками, что здесь у нас нет ничего такого, изрядно весящего и объемного, что кубинцы возжелали бы у нас спереть. Да и не спирали они до сих пор у нас ничего… Старая добрая контрабанда. Из Бангалы много чего дорогостоящего можно вывезти… Чем и занимается масса народу — и твоя Рамона тоже, как выяснилось… Неплохо придумано. Весьма. Ты по-испански ни в зуб ногой, ни одной накладной прочитать не мог. А там, очень может быть, черным по белому накалякано, что какой-нибудь сто сорок пятый отдельный секретный батальон связи Советской Армии отправляет кубинским коллегам двести кило секретной спецаппаратуры… Что удостоверено подписью представителя означенного батальона К. Мазура. Вполне возможно, что-то такое есть. Не зря же она тебя вперед выпихнула… Летунам, по большому счету, наплевать, что они везут, особенно военным, не привыкшим задавать лишние вопросы. Были бы документы в порядке… Я так прикидываю, вряд ли это первый случай. Не зря ж она три месяца водилась с тем вертолетчиком. Который, кстати, погиб как-то странно. Я тут посидел с местными… понимаешь, в том районе, где он упал, не должно было быть ничьего ПВО. А те, кто в конце концов добрался до места падения, отчего-то уверены, что взрыв произошел на борту. Может, он, осмотревшись, стал задавать неудобные вопросы… Или просто выработал свой ресурс.