— Явольгеррштурмфюрер! — Заплатар осторожно снял картину и еще осторожнее положил ее на стол, отлично понимая, что если он ее разобьет, то поплатится жизнью. Такая участь уже постигла носильщика, нечаянно разбившего три подобных изображения.
Лейтенант отобрал еще две картины, потом, водрузив на нос золотые очки, сел к столу, закурил сигарету, скучающим взглядом обвел стены и наконец показал пальцем на Темникарицу.
— Идите сюда! — повернулся к ней Проклятая Каланча.
Не рассчитав силы, женщина слишком быстро оторвалась от стены и чуть не упала. Заплатар подскочил было, чтобы ей помочь, но она остановила его взглядом и движением руки и сама решительно вступила в комнату, не желая оставаться у двери.
— Саплятер! — зашипел лейтенант.
— Явольгеррштурмфюрер! — дернулся Заплатар и схватил Темникарицу за плечо.
— Чего он орет? — спросила женщина. — Я ведь только на Ернея взглянуть хочу.
Она стряхнула чужую руку со своего плена, опустилась на пол и медленно откинула шинель. Ерней был покрыт пятнами заледенелой крови. В комнате кровь стала оттаивать и сверкала, подобно росинкам на багряном цветке. Лицо Ернея было чистым, прекрасным и спокойным. На губах застыла улыбка, та самая странная улыбка, которая всю жизнь раздражала ее своей непонятностью. Теперь Темникарица ее поняла. Раньше в его улыбке отражались воображаемые победы, теперь — победа действительная, поэтому улыбка и перестала быть таинственной и мечтательной, она говорила о спокойной гордости и удовлетворении.
— Саплятер!
— Явольгеррштурмфюрер!
Темникарица встала и, не отрывая взгляда от тела Ернея, подошла к часам.
— Е gli altri?[14] — заговорил итальянский прихвостень и победоносно посмотрел на Немецкую Смерть.
— Саплятер!
— Явольгеррштурмфюрер! — снова дернулся Проклятая Каланча и повернулся к Темникарице. — А где Тоне? Юстина? Они дома?
— Оставьте их в покое! Кончайте со мною! — твердо произнесла женщина, но в голосе ее слышалась мольба.
— Саплятер!
— Явольгеррштурмфюрер! — Заплатар принялся было объяснять, но лейтенант, не дослушав его, жестом позвал солдат, оставшихся в сенях.
В доме загромыхали подкованные башмаки, заскрипели ступеньки, захлопали двери, затрещал потолок.
Раздался короткий нечеловеческий вопль.
— Тоне!.. — отозвался он в сердце матери.
Однако сперва в комнату втолкнули Юстину. Мать прижала ее к себе.
— Не бойся! — твердила она, стискивая ее руку. — Только тихонько!.. Не бойся!
Юстина не сводила с нее покорных глаз, полных наивного детского доверия.
Потом два солдата приволокли Тоне. Они пытались поставить его на ноги, но ноги тащились следом за ним словно чужие. Солдаты толкали его и грубо, как мешок, встряхивали.