— Ну, как там Иван с Евдокиею? Там у тебя младшая сестричка на подходе была, когда меня сюда… пригласили.
— Да, родилась, как раз когда я их навещал, — кивнул Балк. — Я к ним завернул по дороге в Серебрянку, на полдня всего. Этой осенью. Когда к тебе ехал, тетушка Ефимия. У меня к тебе письмо.
— От Евдокии? — Ефимия протянула руку.
Балк мотнул головой, отрицая.
— Я ведь из дому давно уже, только на побывку раза три приезжал, — сказал он, снимая зачем-то сапог. — Я королевичу Марку ровесник, и меня отобрали в королевичеву сотню, когда ему время пришло военному делу учиться. Так что я в Кириллове живу.
Ефимия напряглась. С городом Кирилловым было связано имя покойной королевы Елизаветы, и покойной Катарины, обвиненной в злом ведьмовстве. С этими двумя Ефимия была знакома, и очень хорошо.
Балк вынул из сапога стельку. Стелька была войлочная, толстая, прошитая суровой ниткой. Балк поискал глазами, взял со стола нож, поддел нитку, нитка легко поддалась.
— С Катариной мы дружили, — продолжал Балк, вытягивая нитку. — Она меня к тебе и направила, говорила, ты ей первой учительницей была… И письмо это — от нее.
Ефимия вздрогнула. Катарину к ней, к Ефимии, привела в свое время мать девочки. А было девочке едва ли шесть. В то время колдуний уже называли колдуньями, а не смотрицами, и бичующие братья вовсю проповедовали против колдовства. А у девочки был дар, проявившийся очень рано, испугавший мать и заставивший ее отказаться от дочери. Хорошо еще, что не бросила на дороге или в лесу. Ефимия воспитывала Катарину лет до двенадцати, а потом отвезла в Дан, к Анастасии, потому что талантом Катарина куда как превосходила Ефимию. Как сейчас думала старуха, Катарина превосходила и Анастасию, но та все же могла научить девочку лучше и бСльшему.
Девочка тогда смертельно обиделась на Ефимию, плакала, называла предательницей. А вот ведь — не к Анастасии, огранившей этот алмаз, а к ней, к Ефимии, прислала Катарина юного Балка и свое посмертное письмо.
Но — горько подумала она — может быть, это потому, что мы с Балком почти что земляки, и он меня знает или хотя бы обо мне наслышан.
А Балк уже протягивал ей смятый, грязный, продырявленный нитяной строчкой листок.
Ефимия взяла листок, но читать сразу не стала, а задумчиво глядела на юношу.
Тот сложил стельку, вложил в сапог, натянул сапог на ногу. Притопнул, чтобы сапог лучше сел. Все действия Балк производил обстоятельно, с расстановкой, как хороший мастеровой выполняет знакомую и любимую работу.
— Ты говоришь, вы были друзьями? — спросила Ефимия.